Техника акварели

лета ночь отделять языком

от несмелой любви безнадежной,

горьким вскормленной молоком

одуванчиков, слез непролитых

и пригоршней воды питьевой,

что дождем на ладонях открытых

остается – и свежей землей.

На той улице умалишенной,

в том дожде наша юность видна,

как начало поэмы сожженной

у открытого в небо окна.

И наверно об этом не стоит

говорить – просто станет светлей

в твоей комнате, чисто отмоет

утро белое в чашке твоей.

Иголка

Что ты вышивала рукою

по чистой канве языка,

за ниткой следя голубою,

распускающей облака?

Однажды, не занята делом,

сидела среди тишины —

и крестик остался на белом

батисте с другой стороны.

Быть может, за это мгновенье,

которому имени нет,

мы грусти немой дуновенье

меняем на солнечный свет —

чему-то, не ведая сами,

находим единственный звук.

И, тайны коснувшись перстами,

иголку роняем из рук.

Весенний день

Вот человек, идущий мне навстречу:

на нем пальто без пуговицы, день

сегодня теплый – теплый и весенний.

Как хорошо: он точно обо мне

не думает – в глазах его далеких

я отражаюсь, словно облака,

деревья или птицы на деревьях.

Что означает странный этот взгляд?

Работу мысли он не означает,

поскольку тот, кто мыслит, на одном

всегда сосредоточится предмете.

А здесь другое: птицы, облака…

Но если так, прохожему на миг

дано себя в глазах его увидеть

и различить на яблоке глазном

весь этот мир – далекий и прекрасный.

Бричка

Едет бричка по чистой дороге —

птицы свищут, не видно людей.

Мягкой пылью ложится под ноги

путь, которому нет лошадей.

В стороне от иных развлечений,

лесом, полем, неведомо как —

то нырнет она в ельник вечерний,

то сквозной пролетит березняк.

Погадает кощей на ромашке,

захохочет на кладбище бес.

В чистой шелковой, белой рубашке

едет барин – и слушает лес.

Сколько жизни прошло в разговорах,

сколько спето, а выпито сколь?

Невесома, легка на рессорах,

бричка мчится – кататься изволь.

По дороге, по женушке милой, —

то за счастьем, а то при деньгах

кто плетется, кто едет с повинной,

а кого поведут в кандалах.

Кто умрет или душу погубит,

до конца лепестки оборвет.

Погадай-ка мне: любит, не любит —

разве знает он, сколько живет?

Облако над холмом

Посмотри на белое облако в яркий солнечный день:

оно на ладони ветра маневрирует в синеве,

бежит через холм цветущий прохладная его тень,

когда, запрокинув голову, на нем ты лежишь в траве.

Рядом десяток кузнечиков вонзают в июльский зной

смычки, канифоля крылышки где-то в своем паху,

и лишь кучевое облако, плывущее над тобой,

кажется ослепительным, прекрасным – там, наверху.

Посередине жизни ты лежишь на спине,

достигнувши положения мыслящего тростника.

Тебе безразлично прошлое и будущее вполне,

поскольку из настоящего ты смотришь на облака.

Может, кому-то покажется мысль твоя ерундой,

к тучам не относящейся, в отличие, например,

от выражений типа: «давай еще по одной»

или же восклицаний: «какой у нее размер!»

Меняющий направление ветер в твоей душе

вдруг наполняет парус, хлопая полотном —

выбеленным, как это, тающее уже

на горизонте неба, облако над холмом.

Перед грозой

Снова жаркое лето в поселке,

и калитка скрипит на гвозде.

Перед страшной грозою потемки —

мы с тобою сидим в темноте.

Где-то хлопают рамы, поспешно

собирают с веревок белье.

И на голое тело, конечно,

снова платье надето твое.

Будет ливень – травы и полыни

вкус горчащий в парном молоке.

Станут простыни наши сырыми,

и промокнет журнал в гамаке.

Мы с тобой, как на дне океана,

из каюты откроем окно —

близко-близко шаги великана,

и на улице нашей темно.

Пахнут липы, кузнечики скачут

по скамейкам. Забыв учениц,

гувернантки вздыхают на дачах