Текст, не вошедший в окончательный вариант книги "Мой старший брат Иешуа"

Говорят, из–за утечки мозгов сейчас практически на каждой международной научной конференции русский язык можно слышать на каждом шагу. Может быть. Тогда, получается, мы столкнулись с исключением: среди учёных русских не было совсем. Зато среди туристов (общим числом двадцать семь) были почти исключительно русскоговорящие: из Питера, Караганды, Томска, Баку, Ростова, Харькова, Брянска, Праги, Мюнхена – и это далеко не полный список. Исключением оказалась семья очевидных инопланетян: смуглых, светлоглазых, говорящих на никому не известном языке и почти не понимающих ни один из известных. Одевались они причудливо и носили странные причёски; у мальчика и у девочки (вероятно, одногодков) на шее висело по очень интересному оберегу: комбинации из обломков черепахового гребня, продырявленных галек, клювов то ли петушиных, то ли вороньих…

Темой конференции были древние языки. Как проводили вынужденное свободное время знатоки древних языков, я рассказывать не буду. Просто не буду, и всё.

Понятно, что русская колония — со всеми её достоинствами и недостатками — образовалась сразу. Базировалась она в основном в дальнем флигеле, где жило большинство семей и где в подвале располагались бильярдная (со своим баром) и сауна.

За всё платило правительство. Оно потом оплатило ещё и компенсацию, и моральный вред – без всякого суда, по собственной воле. Редко, но бывает. Погорячились, извините, вот вам немножко денег, купите себе что–нибудь приятное.

У нас позади остался очень трудный год, мы вымотались до предела, и эта поездка на бессмысленный зимний курорт была почти бегством. И известие о внезапной задержке не произвело на нас почти никакого впечатления. Тем более что ноутбук был с собой…

Но, наверное, пузырящееся вокруг чувство тревоги – ведь нам ничего определённого не говорили, ни слова, – да ещё и наложившееся на остаточную, застойную усталость, — никак не давало сосредоточиться и одновременно расслабится, а это необходимое для нас (не знаем, как для других) условие начала работы, и мы всё время говорили друг другу: через полчаса, — или: сейчас я дочитаю, — или: давай посидим в баре, а потом, — или: проклятая музыка, я так не могу!.. В общем, поводов и причин, чтобы не работать, было в изобилии. Наверное, имело смысл переждать, но мы как будто куда–то торопились; ну да, нервы. Каждое утро медосмотр, через день анализы, абсолютная неизвестность – и слухи. О, слухи! Слухи – это наше всё. А вы–то думали, Пушкин?

Номер у нас был маленький и неудобный, угловой; правда, одно окно его выходило на море (довольно далёкое, впрочем; шум волн доносился только в шторм). Балкон же почти упирался в балкон другого флигеля, между перилами было не больше метра. В первые дни нам казалось, что номер напротив пустует: никто не отдёргивал плотные шторы и на балкон не выходил. Потом как–то ночью мы увидели, что под шторами пробивается свет. А на четвёртый или пятый день нашего заключения погода переменилась, резко потеплело, ветер, до этого сырой и пронизывающий, сменился сухим и тёплым; облака ещё закрывали небо, но всё равно стало значительно светлее. На следующий же день выглянуло солнце, и началась весна.

Перемену погоды мы решили отпраздновать, взяли в баре бутылку красного вина (кажется, кипрского, а какого именно, не запомнилось), отмыли пластмассовый столик и пару стульев от кристаллов соли, порезали сыр – и только–только собрались приступить, как дверь балкона напротив скользнула в сторону, и появился человек, которого мы здесь ещё не видели.

Нет, это не значит, что мы помнили в лицо все полторы сотни людей, заключённых в отеле. Просто такую колоритную личность не заметить было бы невозможно.

Одетый в тёмный (цвета граната и гранита) флисовый спортивный костюм, он был довольно высок, плотен и как–то особенно ладен – такими бывают люди сильные и подвижные, которым сорок вёрст не оборот. Лицо его казалось не столько загорелым, сколько обветренным, причём это была многолетняя, задубелая обветренность, которую только подчёркивали густые белые брови и аккуратная белая же, с жёлтым клином на подбородке, борода. Волосы, слегка вьющиеся, густые, почти до плеч, были снежно–белыми на лбу и висках – и пшенично–русыми сзади. На носу сидели элегантные дымчатые очки с нетолстыми, но сильными стёклами, прикрывшие – как мы потом увидели – глубоко запавшие, воспалённые, безнадёжные, страшные глаза. Но это, повторяю, мы увидели уже потом.

А тогда мы улыбнулись, помахали руками, сказали дежурное «хеллоу» и жестами пригласили присоединиться. Он подошёл к перилам, облокотился – и несколько секунд присматривался к нам. Потом утвердительно спросил:

— Русские?

«Р» у него была мягкая, с лёгким намёком на аристократическое грассирование.

— Да, — сказали мы. – О! – сказали мы. – И вы тоже?

— Так точно, — и улыбнулся. – Ну, куда от нас можно деться, правда? Позвольте представиться: Серебров Анатолий Павлович, Сорбонна, — и протянул руку.

Мы по очереди представились.