Тель-Авивские тайны

Фразы не пересекались, они текли без запинок по параллельным руслам, не прерываясь и не смешиваясь, — общение с женщинами всегда сильно подтачивало феминизм Габи. Водоворот голосов закружил ее, сбивая с толку — на шоссе приятней, чем в постели с любовником, если, прокручивая мясо в мясорубке, каждые полгода добавлять из-за климата десять процентов. На десяти процентах розы и азалии внезапно сникли в знойном вечернем воздухе, а стеклянные бусинки слов рассыпались среди кресел и затаились за цветочными горшками. Все вдруг замолчали и уставились на Габи. Нужно было срочно прощебетать что-нибудь на их птичьем языке, что-нибудь такое, бессмысленное, необязательное и и невесомое, но ничего, как на зло, не приходило в голову.

Габи вдохнула воздух поглубже и выпалила первое, что пришло в голову, — то, что весь вечер там гвоздило и ни на миг ее не оставляло:

«У нас в школе скандал. Мой лучший студент котенка повесил во время съемок — для художественного эффекта. Боюсь, его теперь выгонят, а он там единственный, который чего-то стоит».

Идиотка! Нашла, с кем делиться своими тревогами! Яркие лица над смуглыми вырезами ярких платьев колыхнулись прочь от нее — какая сила дернула ее за язык? Подведенные глаза встретились над опавшими лепестками и обменялись согласным мнением о ней: «Чего от нее еще ждать? Чтобы быть в центре внимания, готова придумать любую мерзость, вплоть до дохлой кошки!» И тут же откатились прочь, исключив Габи из заколодованного круга нанизывательниц бус.

Добрая половина сознательной жизни Габи ушла на запоздалые сожаления. Ну зачем она полезла к ним с этим дохлым котенком? Разве нельзя было по-простому: «Ах, Ализа, какое дивное платье! Так тебе к лицу!». И все бы заулыбались, закивали, приняли бы за свою и впустили в оранжерейное дамское братство — а точнее, сестринство. Или может, подружество? Впрочем, не все ли равно? Главное, что не впустили. Не захотели совместно нанизывать и рассыпать стеклянные бусы, а оставили одиноко топтаться в дверном проеме между комнатой и балконом, на нейтральной полосе и между перестрелкой мужских голосов и перезвоном женских.

Габи так бы и превратилась там в соляной столб, если бы не выручило долгожданное двузубчатое кукование дверного звонка. Не дослушав Дунского, Ритуля ринулась открывать: «Наконец-то!». Дунский не обиделся на такое очевидное предпочтение. С наблюдательной позиции у балконной двери Габи был хорошо виден настороженный блеск его очков — он ждал Перезвонова. Губы его, выпукло очерченные сердечком, — не из-за этих ли губ Габи, не разобравшись толком, смолоду выскочила за него замуж? — что-то шептали, готовили приветственную речь.

Речь эту он сочинял уже дней десять, — с тех пор, как Ритуля пригласила их на свой прием для избранных. Их, собственно, для того и пригласили, чтобы обеспечить Перезвонову подходящего собеседника, — ну кто еще, кроме Дунского, мог быть на уровне Перезвоновской эрудиции? Кто еще мог бы небрежным бархатным говорком определять вехи развития русской культуры?

«Эмиграция, батенька, это стиль нашей российской словесности, столь же полноправный, как романтизм или реализм. Эмиграция внутренне присуща русской литературе. Ведь вы — поэт истинно русский, — вы были эмигрантом и дома, не правда ли? Так что здесь ничего для вас не изменилось, кроме разве гастрономического изобилия и разнообразия марок спиртного».

Тут должна была возникнуть естественная пауза, чтобы Перезвонов мог ответить — согласиться или возразить, неважно. Важно, что он был бы потрясен тем, какие умы таятся здесь, в отдаленной жаркой провинции за семью морями, ну пусть не за семью, а всего лишь за двумя, но все равно отдаленной и жаркой. Дунский бы выслушал его с почтительной, хоть и несогласной улыбкой эрудита, а потом, как опытный теннисист, перехватил бы Перезвоновский мяч и послал бы его через сетку под неожиданным стремительным углом. А преуспевшие зубные врачи, инженеры и профессора математической лингвистики слушали бы эту беседу авгуров, затаив дыхание, хоть Дунского привезли сюда на чужой машине и зарабатывал он почасовые копейки внештатно вычитывая одну из бессчетных зачуханых газетенок на русском языке.

Но напрасно Дунский ровными вдохами втягивал в легкие воздух, налаживая голосовые связки, — Ритуля, как выскочила отворять дверь, так и не возвращалась. Из-за увешанной тряпичными куклами деревянной перегородки, отделяющей прихожую от гостиной, доносились всплески Ритулиного голоса, неожиданно пронзительные и даже, вроде бы, истерические. Второй голос, мужской, которому все не удавалось проникнуть с лестницы в квартиру, никак не мог быть голосом знаменитого русского поэта — слишком он был картав и по-одесски певуч.