Телеграмма Берия

Мучительно было наблюдать, как папу каждый раз передёргивало, когда очередная книга с возмутительной небрежностью забрасывалась в грязный мешок.

Нелепость же конфискации серии детских книжек «Мадам де Сегюр» и дореволюционных выпусков «Мон Журналь» возмутила меня своей глупой беспощадностью. На все мои попытки объяснить вторгшимся к нам людям, что они конфискуют книги для детей, следовала грубая реакция.

Мне было больно смотреть на моих растерявшихся родителей, пытавшихся остановить мои пререкания с этими невежами.

Я ушла в другую комнату, где стоял рояль, и открыла окно. Июньская ночь была светла, а в нашем дворе было тихо и безлюдно. Я ощущала, что происходит что-то чудовищно несправедливое, что родители, всегда бывшие для меня опорой и примером, внезапно низведены грубыми извергами в беспомощных, бессильных, неспособных сопротивляться людей.

Я ничего не могла понять, но всё во мне протестовало, я села за рояль и стала играть насыщенный яростью сопротивления этюд Шопена.

Один из сотрудников НКВД вошёл в мою комнату и довольно вежливо сказал, что я должна прекратить играть, потому что уже три часа ночи, и я могу разбудить соседей. На это я дерзко ответила: «Вот и прекрасно, по крайней мере, будут свидетели тому безобразию, которое вы устраиваете, врываясь в квартиры порядочных людей и забирая книжки для детей». На это он ответил уже совершенно другим тоном, граничащим с криком: «Если ты будешь продолжать, то очень пожалеешь об этом».

Я не понимала, что играю с огнём. Пришла моя мама и сказала голосом, в котором дрожали слёзы: «Пожалуйста, Леруня, прекрати играть». Так «Леруней» меня называл только папа, и я поняла, что это их общая просьба.

Процедура ареста продолжалась около четырёх часов. А потом они ушли. И забрали с собой папу. Из окна я видела, как они посадили его в «чёрный ворон», машину, которая наводила ужас в те годы на всё население города, рабочих, военных, учёных, художников, артистов, домохозяек — брали всех без разбору.

Мы с мамой остались одни в разгромленной квартире. Надо было что-то делать, чтобы отвлечься от постигшего нас горя. И мы стали её убирать.

Наступило утро, и я вспомнила, что мне надо идти на экзамен. Этот экзамен мне надолго запомнился. Стоя у доски, я плохо отвечала на вопросы и из моих глаз катились слёзы, которые я не могла удержать. Тогда профессор Павлов сердито мне сказал: «Надо готовиться к экзаменам, а не плакать на них» — и поставил мне тройку, пожалуй, единственную за весь срок моего обучения в Университете.

Я смотрела на него и думала: неужели ему не ясно, что у меня большое горе. Неужели он не догадывается, что произошло, ведь это так часто случалось в те годы.

Так начался, пожалуй, самый трудный период в моей жизни. Я продолжала учиться в Университете, пересмотрела свои отношения со многими сокурсниками. Часть из числившихся в моих друзьях вдруг резко отошла от меня и ограничивалась лишь кивком головы при встрече.

Однако, большая часть мужского состава моего окружения не изменила своего отношения ко мне и, пожалуй, стала даже более внимательной, стараясь облегчить мою жизнь в возникавших время от времени сложных ситуациях.

Через несколько месяцев после папиного ареста у мамы после бесконечных стояний в очередях — у тюрем или у Большого Дома на Литейном проспекте, где было расположено центральное управление НКВД[3] и тюрьма при нём, случился инфаркт.

Мама, как и сотни других людей, пыталась узнать, в чём же всё-таки обвиняют папу, где он находится, как сделать для него передачу с продуктами и тёплыми вещами. И никаких достоверных сведений ей не удавалось получить.

Сочетание нервных потрясений, пережитых мамой, и инфаркта привели к тому, что она почти год провела в больнице, расположенной в Гавани на Васильевском острове.

Моё существование осложнилось. С деньгами были трудности. Я разрывалась между бесплодными хлопотами по папиным делам, заботами о маме, поездками в больницу, учёбой в Университете и просто организацией внезапно возникшего одинокого существования.

Учёба и спортивная жизнь, которая мне давала возможность время от времени бесплатно питаться в столовой университета, частично отвлекали меня от тяжёлого положения, в котором очутилась наша семья.

Прошло полтора года, мама начала работать, но все её попытки, как и попытки множества других людей, узнать хоть какие-то сведения о своих близких оставались безрезультатными или просто ложными.

Мои походы в те немногие учреждения, которые вроде должны были бы давать сведения об арестованных, также ничего не проясняли. Как и многие другие, я с трудом сдерживала рыдания, подойдя к окошечку, торопливо и со страхом обращаясь с моими вопросами к совершенно равнодушному человеку. Обычно, буркнув что-то непонятное или заведомо ложное, в ответ на просьбу сообщить, где же находится папа, он безразлично произносил: «Следующий».