Тельняшка математика

На мое счастье, разговор дали почти мгновенно. Когда по радио на весь зал громко объявили знакомые цифры, я почувствовал себя так, будто всем присутствующим стала известна моя тайна. Я ковылял в кабину, удивленно разглядывая равнодушных, занятых своим людей. Схватив трубку, я услышал Наташин голос:

– Да, да, совершенно верно.

И тут же торопливо заученное:

– Ответьте Архангельску, соединяю.

У меня мелькнул в голове какой-то глуповатый символ. Мол, девушка и сама не догадывается, что говорит: ведь, может быть, она действительно соединяет нас.

– Наташа! – выдохнул я и запнулся.

Несколько секунд висела напряженная тишина. Потом Наташин голос, тоже дрожащий, почти неузнаваемый, вдруг прошептал:

– Юра? Юра! Это ты? Это ты!

– Ну конечно! Это я, Наташа.

– Медведь! – теперь она закричала так, что уху стало больно. – Я знала, что ты позвонишь, я чувствовала. Я все время у телефона… – И отчетливо стали слышны ее всхлипы.

– Ты не плачь, Наташа! Не плачь! – Я, кажется, забыл все остальные слова и потому только и повторял: – Не плачь! Ну не плачь!

– Да я ничего, – сказала она сдавленно. – Как ты? Совсем оморячился?

– Вот до Архангельска добрался. По речкам.

– Представляю, как к тебе там девки липнут. Ты же у меня такой красивый!

– Да что ты, Наташа!

Но она уже ревела вовсю, а я, будто превратился в Пожалостина, повторял на разные лады: «Не плачь!» Такой содержательный разговор!

И тут в ее всхлипывания врезался голос телефонистки:

– Три минуты истекло! Продлить?

– Конечно! – выпалил я.

– Еще три добавляю. Больше не могу. Линия будет занята.

– Наташа! – заторопился я. – Хватит реветь. Я вернусь, и все будет у нас хорошо. Ты слышишь меня – все будет хорошо.

– Медведь! – крикнула она. – Я тебя люблю.

– Я тоже. Я люблю тебя, Наташа.

У меня словно гора свалилась с плеч. Она опять заревела.

– Ну вот, – сказал я. – Это самое главное.

– Да! Да! Только мне еще тебе очень важное надо сказать, пока не отключили. У нас будет ребенок. Говорят, он скоро стучаться начнет.

– Что начнет?

– Стучаться. Ножками колотить.

Я снова окончательно потерял способность говорить. Наташа истолковала мое молчание по-своему.

– Это тебя ни к чему не обязывает! Я сама так решила. Будь что будет, но я решила, что обязательно должна родить твоего ребенка.

– Заканчивайте! – строго врезалась телефонистка.

– Наташа! Это прекрасно, Наташа! – закричал я, боясь не успеть. – Не думай ерунды. Мы будем вместе. Вместе. Все трое.

– Кто трое?

– Ты, я и наш сын.

Она всхлипнула еще громче. И в ту же секунду нас разъединили.

Не помню, как я дополз до окошка телефонистки.

– Два девяносто! – буркнула она.

Я вытащил врученный мне Пожалостиным трояк. Она небрежно кинула квитанцию и сдачу. «Еще бы минуту проговорили – нечем было б рассчитаться», – пришло мне в голову. И я обругал себя за эту дурацкую мысль.

Я несся по набережной Северной Двины, будто боялся опоздать на какую-то важную встречу, хотя спешить было совершенно некуда. Но то счастье, которое вдруг навалилось на меня, требовало физического действия. Вот я и мчался, почти бежал.

Сколько бы продолжал я этот бег – не знаю. Но где-то, когда уже асфальт кончился, бетонные плиты остались позади и набережной не стало, а был просто низкий пологий берег реки, кто-то меня окликнул. Я обернулся и увидел Ваню. Он стоял на корме своей «мошки», пришвартованной к хлипкому, щелястому деревянному мостку, у которого мы остановились, когда пришли в город. Я пошел на его голос.

– Далеко собрался? – спросил Ваня, когда я остановился на мостке – рядом с судном.

Это был очень тяжелый вопрос.

– Да вот. Вроде возвращаться пора.

– Письма хорошие?

– Да, письма! – вспомнил я. – Не читал пока.

Ваня почувствовал, что разговор мне дается с трудом.

– Погуляй еще! Раньше пяти не пойдем.

– Да, да. Погуляю.

Я пошел назад к центру, постепенно начиная осознавать реальность, воспринимать окружающий мир, а вместе с тем и снижая скорость движения. Кажется, где-то неподалеку от почтамта я набрел на памятник Петру Первому. Этот бронзовый император никак не был похож на петербургского властелина, подавляющего своим могуществом, топчущего врагов безжалостным конским копытом. У архангельского Петра и коня-то не было. Да и великаном он не выглядел. Стоял на постаменте изящный офицерик, опираясь на трость, придерживая рукой шпагу. Зато место было выбрано прекрасно – высокий берег реки. И Петр глядел на Двину, будто здесь, а не на коварной Неве «был он дум великих полн».