Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

Володя Ратиков уже встал. Он начищал зубным порошком бляху на поясе. Мать гладила новую гимнастёрку. Ната вытащила из шкафа мягкие войлочные туфли и хотела положить их перед отцовской кроватью: пусть сразу переобуется, как приедет. Он ведь с работы приходил, туфли спрашивал, ботинки снимал, а военные кирзовые сапоги куда тяжелее.

Но Галина Фёдоровна взяла Нату за руку:

— Положи на место!

— Почему, мамочка?

— А я говорю: положи. — Она вытерла рукавом мокрые щёки и сказала уже более ласково: — Не надо, Наточка. Пусть полежат в шкафу. Вот так, умница…

Ната положила туфли в шкаф и подошла к брату:

— Володя!

— Что, Наточка?!

— Почему мама сказала: «Пусть полежат»? Ну скажи, Володя…

Прошли тысяча четыреста восемнадцать дней войны. Ната за это время выросла, но не настолько, чтобы мама и Володя могли говорить с ней обо всём. Она перешла уже в старшую группу. Правда, группа эта была детсадовская, но всё равно старшая. Тут девочки и особенно мальчики всё-всё знали про войну: какие у нас есть самолёты «Яки» и что такое таран, у кого папа танкист, а у кого лётчик. Были и такие дети, у которых папы не было. Они это точно знали, потому что пришла похоронка. А когда Нату спрашивали, есть у неё папа, она говорила:

— Есть. Только он без вести пропавший.

И была такая девочка в этой старшей группе, что сказала Наташе:

— Без вести. Значит, считай, что у тебя его нет.

— А вот и есть! А вот и есть! А вот и есть! — выкрикнула Ната и заплакала.

— Когда же он приедет? — спросила та злая девочка.

Ната перестала плакать, вытерла ладонью щёки и сказала:

— Скоро!

— А сколько это — скоро?

Наташа задумалась. Она и сама не знала, сколько это — скоро. Помолчала, помолчала и сказала:

— Как немцев побьют, так и приедет.

Но девчонка та не сдавалась. Ужасная она была спорщица. Совсем поперечная какая-то. Девчонка сказала:

— А их и сейчас наши бьют! Что ж папка твой не едет?!

И опять Ната не сразу ответила, а только подумала:

«Ну что, что бьют? А не совсем ещё побили. Вот как совсем побьют, так и приедет… Вот как дам тебе, не будешь дразниться…»

И няня из группы ругала ту девочку за то, что та дразнила Наташу. Нянюшка, к которой Ната много раз приставала с вопросом, что это такое: «Пропал без вести?» — говорила:

— Будут вести. Война кончится, и всем придут хорошие вести. Зачем о плохом прежде думать? Тогда, если плохое, так одно, доченька, два раза на сердце камнем ляжет: когда думаешь и когда сделается. А ты думай хорошее. Оно по-хорошему и выйдет. Поняла?

Нет, не всё поняла Наташа. Что с того, что в будущем году подходило время идти в школу? Была-то она ещё маленькой. И знала одно: кончится война и папа приедет. Слова же «пропал без вести» не могла взять в толк. И может быть, потому не разбиралась до конца в этих словах, что не хотела понимать их страшного смысла.

В это раннее утро и она и Володя проснулись от артиллерийского залпа.

— Мама! — крикнул Володя. — Который час?

Галина Фёдоровна отворила дверь.

— Дети, — сказала она, — ночью сообщили, что кончилась война. По радио объявили.

Вслед за этим грохнул и тонко зазвенел стеклом в раме артиллерийский залп. Яркий свет вспыхнул за окном.

Володя вскочил с кровати и выглянул на улицу.

Ребята и взрослые бежали по тротуару и по мостовой, подбрасывая вверх кепки и шляпы.

Чёрная тарелка репродуктора в комнате Ратиковых, та самая, что сообщила: «Война!», теперь рокотала, передавая выстрелы салюта и эхо этих радостных выстрелов. Ведь это были такие же, по сути дела, холостые и мирные выстрелы, как тот последний выстрел батареи лейтенанта Шарова снарядом Володи Ратикова.

Володя видел, как за окном незнакомые люди обнимали и целовали друг друга, а военных поднимали на руки, качали. Сквозь закрытые рамы и сюда, в комнату, доносились радостные возгласы, смех, песни, приветственные крики — всё то, что можно назвать одним словом — счастье.

А у Володи чувство радости и тяжкого горя было как-то одновременно.

Вот у самого окна высоко взлетал, хохоча и вскрикивая, невысокий человек в защитного цвета гимнастёрке с сержантскими погонами.

Мокрая прядь волос свисала на глаза, медали на гимнастёрке болтались туда-сюда, позвякивая друг о друга. Смотреть страшно было. Но когда прядь волос сержанта откидывалась назад, Володя видел его озорные, радостные глаза. Совсем не трудно было понять, что человек этот счастлив, и все те, кто с озорством качали его, тоже были весело-радостно счастливы. Они кричали «ура!», и сержант, задыхаясь, кричал «ура!».

Чем-то сержант напомнил Володе отца. А жив ли отец? Вот и мама запретила Нате достать из тумбочки его комнатные туфли. Значит, не верит, что жив, не надеется…

Этот день был днём отдыха.

Володя долго мылся над раковиной в кухне, тёр щёткой шершавые пальцы. Отец увидит эту его руку с мозолями и грубой кожей… А вернётся ли отец?

Неизвестность была мучительной. Но Володя не хотел думать о плохом. Он бы разрешил Натке положить комнатные туфли отца перед кроватью. Он верил в хорошее. «Это будет так, — думал Володя. — Откроется дверь, и совсем неожиданно войдёт отец и скажет: «Вот, значит, и я. Во как!»