Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

«Оформить ботинки» — так говорил дядя Емельян. И ещё этот момент он называл так: «Спуск корабля». Поясню. Корабль строится на суше. Он готов, окрашен и расцвечен флагами. Но он ещё не корабль. И вот наступает торжественный момент. Старый рабочий — кораблестроитель — выбивает клинья: корабль вздрогнул и пошёл. Пошёл по рельсам, смазанным салом. Пошёл всё быстрее и быстрее — в море, в свою стихию, в жизнь — служить людям, носить их на себе, радовать и оберегать. И вот первый всплеск. Два белых фонтана брызнули в том месте, где корабль коснулся воды. Кружевами запенилось море. Поплыл корабль. Играет музыка. Люди кричат «ура».

Когда мы с дядей Емельяном освобождали ботинок от колодки, музыка не играла и «ура» никто не кричал. Но момент этот тоже был очень торжественный.

Ботинок в колодке очень красив. Гладкий. Упругий. Чуть блестящий. Каблук и подошва навощены так, что в них смотреться можно. Всё хорошо. Но ботинок ещё не ботинок. Он только украшение: колодка, обтянутая кожей. На ногу такой не наденешь. В нём деревянная колодка.

Но вот Емельян Петрович говорит мне:

— Выбивай!

Я беру молоток и тихонько постукиваю по клинышку в колодке. Раз, другой, третий. И вынимаю этот клинышек. Колодка сразу же делается худой, в смысле — тощей, ну, в общем, теряет свою упругость. И вынуть её ничего не стоит.

Вынимаю колодку и смотрю на ботинок. Не потерял ли он свою форму, не сморщился ли, не покоробился ли?

Нет!

Емельян Петрович говорит:

— Хорошо!

«Да, — думаю я, — тут лучше, чем на Обувке».

В это время раскрывается дверь, и в комнату вбегает Ежин.

— Жулик! — кричит он с порога. — Обманщик! Негодяй!

Дядя Емельян разглядывает новый ботинок. Он поворачивает голову и говорит:

— Тише. Тут люди работают.

— Работают?! Интересно! Что они такое работают? Фальшивые деньги из белой бумаги работают? Или, может быть, бриллианты из стекла? Золото из меди? А?

Емельян Петрович протягивает мне новые полуботинки и говорит:

— Протри рант. Навощи ещё правый каблук. И упакуй, мил человек! — Потом поворачивается к Ежину: — Вам кричать нельзя.

— Почему, позвольте вас спросить? Отдайте мои деньги.

— Вы их получили — ваши девяносто рублей. Вместо старых бумажек — новыми. Вы же их так любите — новенькие, хрустящие.

— Не морочьте мне голову! Отдайте мне двадцать тысяч. Слышите?! Или…

— Или что?

— Или я пойду в милицию.

— Вот туда вы как раз не пойдёте. Хотя вам, Ежин, и прямая туда дорога. Но вы побоитесь, скажу я вам.

— Отдайте мои деньги! Деньги мои! Отдайте. Где мои деньги?

Емельян Петрович, казалось, совсем не слушал Илью Григорьевича.

Он подошёл к раскрытому окну, за которым был виден асфальт.

— Видите? — сказал дядя Емельян, как бы ни к кому не обращаясь. — Их нет у котла. И скоро их совсем не будет на улице, ни на одной… — И вдруг, резко повернувшись к Ежину, громко крикнул: — Слышите? Вы!

Нет. Ежин не слушал дядю Емельяна. Он подошёл ко мне и сказал:

— Мальчик, мы же с тобой знакомы. Ты школьный товарищ моего Жени. Ты же не хочешь быть соучастником этого жульничества. Скажи, чтобы он отдал мне деньги. Скажи, дорогой мальчик, а то я пожалуюсь твоему отцу. А?

— Не советую жаловаться его отцу, — сказал Емельян Петрович. — Теперь ему, правда, приходится мало есть, но силы у него ещё сохранились. Руль на дубке поворачивает одной рукой. Вас тоже сможет взять на одну. У них лестница. Третий этаж. Учтите.

Ежин не унимался. Теперь он тихо говорил дяде Емельяну:

— Помиримся?

— А мы и не ссорились.

— Нет, вы меня не поняли. Помиримся на пятнадцати тысячах. Подумать только, кроме тех двадцати, что я отнёс в банк, один только курорт и проезд для жены и Жени встали мне в пять тысяч… Ну хорошо, дорогой Емельян Петрович, тринадцать. По рукам. Ваша мастерская даст большую прибыль. А?

— Нет, — сказал Емельян Петрович. — Какая же прибыль, если вы, к примеру, до сих пор не заплатили мне за вашу обувь. Но дело не в этом. Вот видите эти ботинки? Они последние, которые я шил здесь, в подвале. Завтра иду на Обувку. Там ещё не все машины на ходу. В первое время трудненько придётся. Понятно?

— Понятно. Ограбили Ежина. Средь бела дня ограбили. Зарезали без ножа…

Он говорил это, пятясь к двери. Он, Ежин, ничего не хотел понять. А ведь понял, чудесно понял, почему Емельян Петрович показал ему на беспризорных и сказал, что скоро их совсем не будет. Нет, деньги действительно делали его каким-то ненормальным. Тогда он свихнулся, считая, что можно этой машиной загрести уйму денег. Сейчас сходил с ума оттого, что из-за своей жадности потерял деньги. Он то бормотал, то выкрикивал какие-то бессвязные слова:

— Убили меня!.. Машина. Десятирублёвки. Бумага. Четыре пачки. Хорошо же! На Обувку идёшь? К станку? Рабочий класс! Так чтоб тебе всю жизнь сидеть на одной зарплате!

— Я воровать не собираюсь, — сказал Емельян Петрович.

И вдруг добрый и мягкий дядя Емельян сразу переменился. Губы его побелели, а в глазах будто молнии сверкнули. Он говорил медленно, негромко, но как-то так, будто каждое слово ударяло молотом по наковальне. И слов-то было всего-навсего три:

— Теперь хватит. Вон!