Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

Все мои товарищи удивлялись, какая у меня сестра: если разобьёт что-нибудь или чернила прольёт на скатерть, пойдёт к родителям и прямо скажет: «Это я сделала». А ведь родители могли бы и не узнать. По правде говоря, часто с Муськой случалась беда — то уронит, то порвёт, то прольёт.

Один раз, когда она была в третьем классе, её за что-то такое наказали. Наутро, когда мы проснулись, Муськи в кровати уже не оказалось. А на столе записка:

«Дорогие родители! Сейчас пять часов утра, а спать я всё равно не могу. Я очень, очень хочу быть хорошей, но у меня не всегда выходит быть хорошей, а выходит быть плохой. Я пошла за дровами для Серафимы Петровны и на улице постараюсь подумать, как быть совсем хорошей. Я взяла кусок хлеба. В школе у нас сегодня ячневая каша».

Вот какая была записка от Муськи. И почти без ошибок. И вообще Муська, хоть она и младше меня, училась лучше, чем я.

ПРО КВАС, КЕРОСИН И ПТИЦУ

Да, она была очень упрямая. «Прямо невозможно, до чего упрямая у меня дочка», — говорила моя мама. Вот, помню, идём мы по улице — папа, Муська и я — и видим, у входа на базарную площадь стоит бочка на колёсах и там чем-то торгуют. Потому что люди стоят в очереди к этой бочке.

Я говорю:

— Квас продают!

Папа тоже самое говорит:

— Угу.

Подтверждает, одним словом, что продают квас.

А упрямая Муська наперекор:

— Керосин.

До бочки далеко — больше квартала. И видно плоховато. Но я понимаю: у самого входа на базар кто станет продавать керосин? Тут петушки леденцовые на палочке, бублики, кукуруза варёная (по-нашему — пшёнка) — всё это может керосином пропахнуть. Керосином всегда во дворах торгуют или, в крайнем случае, в переулке. И я говорю:

— Да квас же это, квас!

А Муська:

— Нет, керосин!

Теперь папа, чтобы Муську не обидеть, говорит:

— Подойдём — увидим. Чего зря спорить.

А меня зло берёт.

— Так квас же это, квас! Вот с кружками стоят. Керосин в кружки не наливают. Керосин же не пьют.

— Керосин! — говорит Муся. Как будто она и слова другого не знает.

Мы подходим ближе и видим, что точно: молодые люди стоят с пивными кружками в руках и пьют квас.

Я говорю Муське:

— Видишь — квас?

Уже и надпись на бочке прочитать можно большими такими буквами: «Квас».

— Ну, читай. Что написано? — говорю я. — «Квас».

— Всё равно керосин! — выкрикивает Муська, и таким голосом, что я знаю — сейчас заплачет.

Отец говорит:

— Хватит спорить! — и смеётся про себя, то есть улыбается.

Да, упрямее Муськи никого не было. Разве только портной из нашего дома. Птица. Это у него такая фамилия была. А звали Птицу Иван Яковлевич. Был он невысокий, толстый, на коротких ногах. Это потому, должно быть, что сидел целый день на столе, поджав под себя ноги по-турецки. Вот они у него и не выросли.

Птица этот был замечательным мастером. Вроде Емельяна Петровича. Известно ведь, что наш дом славился знаменитыми людьми. Портной Птица был среди них не последним.

Он сидел на столе, чуть-чуть раскачивался и шил, шил, шил. Придёт к нему кто-нибудь из нас, мальчишек, скажет:

— Здравствуйте!

А Иван Яковлевич в ответ:

— Здоровеньки булы…

И тут же экзаменует:

— Какие штаны носил Тарас Бульба? А ну скажи, хлопец.

— Тарас Бульба носил штаны шириной с Чёрное море.

— Правильно, хлопец. Молодец. А почему широкие военные штаны называются «галифе», а?

— Широкие военные штаны называются «галифе» по фамилии французского генерала, который впервые ввёл такую моду.

— А почему говорят «толстовка»?

— Такую верхнюю рубаху носил писатель Лев Толстой.

— Да, — говорит Птица. — Ты, хлопец, всё знаешь. Портновское дело, оно тоже больших знаний требует. Тут тебе и Гоголь, и Толстой, и французский генерал Галифе. А знаешь ли ты, хлопец, что у писателя Льва Толстого сказано про нас, портных?

— Нет, — сказал я, — не знаю.

— А то, что над одним портным, вроде меня, значит, жил богатый барин, вроде Ежина. И портной этот всё песни пел и мешал барину спать. Тогда барин дал портному мешок денег, чтобы он песни не пел.

— И он перестал петь? — спросил я.

— Погоди, не перебивай. Портной стал богатым и всё стерёг свои деньги, а петь уже не стал. И стало ему скучно. Он взял деньги, снёс их назад барину и сказал: «Возьми свои деньги назад, а мне уж позволь песни петь, а то на меня нападает тоска». Теперь, хлопец, говори, зачем пришёл?

— Да я так, Иван Яковлевич.

— Так ничего не бывает. Ну, говори, что надо?

— Ничего не надо.

— Нет, надо!

— А вы почему знаете, Иван Яковлевич?

— Знаю, и всё!

Нет, его переспорить было невозможно. Упрямый, настойчивый. И я придумывал какой-нибудь повод — ну, что в голову придёт.

Я, признаюсь, ходил к Ивану Яковлевичу просто так: посмотреть, как он работает. Уж очень это у него красиво получалось. Раз — стежок, раз — стежок, раз — стежок… Рука его порхала, как птица. Может быть, отсюда и фамилия его пошла. Он ведь говорил мне, что и отец его и дед были портными.