Телохранитель ее величества: Точка невозврата

Да, по поводу прозвища. Не думайте, что я один такой языкатый, случайно даю всем нетривиальные прозвища, которые намертво цепляются. Ко мне тоже прицепилось, причем так же случайно, походя. И окрестил меня как думаете кто? Неправильно. Катарина, моя дорогая Катюша.

«Малыш». Она использовала и использует это слово в разговоре как обращение, а не как имя нарицательное, имея в виду нашу разницу в возрасте и жизненном опыте. Эдакая взрослая мудрая тетушка рядом с глупым, но милым мальчиком. Но девчонки подхватили, и теперь я не «малыш», а «Малыш», «Chico». В придачу к действующему официальному позывному «Ангелито» и собственному имени, которое здесь в ходу наряду с позывным, несмотря на то, что вроде как не принято.

…Всё закончилось испытанием, которое меж своих называется «стойкий оловянный солдатик». Опять же, «всё» — понятие относительное, но именно после этого мое мировоззрение изменилось в достаточной степени, чтобы успокоиться и принять неизбежное. Почувствовать себя «здесь», что мосты в прежнюю жизнь все-таки взорваны и принять чуждые до этого ценности. Я — Ангелок, Chico, паренек из тринадцатого взвода, «чертовой дюжины», а не Хуан Шимановский, обычный подданный ее величества, проживающий на улице Первого Космонавта Гагарина, учащийся школы имени генерала Хуареса. А это событие знаковое. Поворотное.

«Стойкий оловянный солдатик» — это почти самый крутой карцер, «двоечка», тоже сделанный по типу вертикального «гробика», но только немного иначе. Стены в нем выполнены из металла, и раскалены, к ним невозможно прикоснуться голой рукой. Снизу же подается воздух, достаточно прохладный, чтобы находящийся внутри человек не сварился, но достаточно теплый, чтоб не заболел. То есть обжигающими были только стены, и именно в них была зарыта собака.

Поскольку материала, который можно подложить, чтоб прислониться, с собой не дают, все отмерянное время в этом карцере нужно стоять — просто стоять, ни к чему не прикасаясь и ни на что не опираясь. Пытка, достойная Торквемады, далекого предка нашей стержневой нации — видно, у латинос это в крови. Если же ты забываешься или засыпаешь, и невольно к стенке прислоняешься, то обжигаешься так, что орешь матом, а охота спать сразу отпадает. До момента, пока вновь не вырубит. А вырубит примерно через несколько минут — спать здесь хронически некогда, ходишь постоянно на автопилоте и организм сам настраивается ловить для сна любой момент.

Так и стоишь, весь остаток суток, всю ночь, мокрый, потный от жара стен, борящийся с пудовыми веками. Как сказали «упаковывавшие» меня «морпехи», мало кто может выдержать в нем ночь — за всю историю корпуса это были единицы. И мне советовали поступить «как все» — бухнуться «без сознания». Так я быстрее окажусь в лазарете, и пытка на этом закончится.

Добрые тетечки. Нет, правда, добрые, добра мне желали. Но я не мог позволить себе бухнуться в обморок. Начиная с того, что у меня останется большой ожог, даже если они вынут меня в тот же момент, и заканчивая чисто моральным аспектом — я просто не мог себе позволить бухнуться в обморок перед девками. Даже в карцере. Я должен был выдержать это!

И я выдержал. К счастью. А потом, в качестве бонуса, отоспался в лазарете за все свои недосыпы — меня не теребили после такого испытания, и я проспал почти до следующего развода.

И только тогда, после «солдатика», моя голова впервые не дернулась, когда к скуле полетел очередной кулак инструктора. Только после этого тело научилось не реагировать и терпеть боль. Я научился стоять навытяжку и смотреть сквозь собеседника, отдающего тупые-претупые приказы, прятать глазки в пол, и так далее и тому подобное.

Тогда же произошел и инцидент с зубом Капитошки, который я воспринял как знак высших сил, символ того, что самое сложное осталось позади. И оно осталось. Моя война с дисциплиной завершилась.

И только после этого началось настоящее обучение.

* * *

— Да, сеньор. На большие дистанции пока нет, но стометровку бегу спокойно. Больше сеньоры инструкторы мне пока еще запрещают. — Кивок на сидящую рядом с ним женщину, делавшую мне операцию. Действительно, ветеран, симпатичная на вид, совсем не старая, как я ее себе мысленно представлял. И с корпусом в данный момент ее связывал только лишь я — у нее было полно работы за его пределами, она считалась известнейшим специалистом на планете. Просто в тот день, когда я проходил испытание, ее пригласили присутствовать, как члена совета офицеров, и она не могла не явиться.

Профессор покряхтел, выражая неохоту, покачал головой и снова уткнулся в изображение моего сустава, выдаваемое объемным визором.

— Хорошо. Уломали. Признаю. Полное восстановление! Довольны? — Усмешка. — Вот ведь чертовки, даже меня, вредного старика, смогли уломать!

Он обернулся к своей ученице. Та скромно потупилась, улыбка так и лезла из нее наружу.

— Вы сами видите, колено восстановилось, несмотря ни на какие сроки. Глупо лелеять и трястись над нею еще месяц-два. Мы и так тормозили процесс, как могли.