Телониус Белк

Этот последний, не подразумеваемый никакими гармониями «РАЗ» действует на меня не хуже снежка попавшего за шиворот. Белк – молодец. Мастер непредсказуемой паузы.

Я перелезаю через окно и сижу себе болтая ногами. Начинаю потихоньку со всеми смеяться. Потом мне приходит в голову мысль, что Джек Дэниелс бы тут не помешал. Так и есть. Показываю Джек Дэниелс. Девушки делают рот буквой «О», кричат и воодушевлённо хихикают. Наконец, Шуба кричит «Ооо» мне в лицо. Не успев сообразить, что делаю, а принимаю из рук Белка снежок и со всего размаха забиваю ей её «Ооо» прямо в глотку. Она падает и после небольшого молчания со смехом убегает.

Глава вторая

За чаем, я то и дело мну в руках записку про морошковый кофе

– Так вот, – объясняет Ботинок, разделяя слова на слоги, так, чтобы понимал его только я, – Инструмент у тебя может и так себе. Но отрегулирован он на ура. А старый, неотрегулированный – тебе, пожалуй, не нужен.

Киваю. Со стороны, может казаться, что до меня не дошло, и я киваю на всякий случай. Но это не так. По крайней мере, я твёрдо знаю одно. Инструменты Козла должны остаться в прошлом.

– Осталось купить мундштук. – добавляет Ботинок – Можем сделать это прямо в Хельсинки завтра. Только придётся тебе выбирать самому. В тростевых я, как свинья в апельсинах. Догадываюсь, что он тебе нужен как палочка, а понять не могу. Сам все посмотрешь и выберешь.

Мне тут же представляются миллионы саксофонных мундштуков, вставших передо мной как полки черной эбонитовой армии. Без погон и без прочих знаков отличия. Делаю попытку найти среди них самого главного генерала и тут же проваливаюсь в чёрную, эбонитовую пустоту. А потом вдруг взлетаю и забываю обо всём. Больше всего на свете я боюсь ощущения полёта, выбивающего тебя из колеи перед возможностью сделать правильный выбор. Как только появляется намёк на чувство, что, дескать, не можешь выбрать что-то одно, сразу же принимаешься летать туда-сюда как бумажка на ветру. И летаешь до тех пор, пока не провалишься в обморок.

– Не мочи ложечку. Она для сахара, – походя, замечает Мопся

Но я продолжаю мочить ложечку и окунать её в сахарный песок до тех пор, пока на ней не вырастет липкий сугроб.

Привести в чувство может только ровный, ничем не нарушаемый ритм. Обычно я обращаю внимание на часы, на то, как ровно они в таких случаях тикают. Вдобавок, в кармане всегда лежит спасительный метроном, и в такие моменты я немедленно начинаю им тикать и такать. Иногда тот, кто идет со мной рядом или хуже того, общается недоумаевает, по какому поводу в моём кармане начинает пиликать электронный метроном.

Но Ботинок и так знает о моих слабостях. Он отбирает ложку с прилипшим сахаром, кидает в раковину и невозмутимо продолжает со мной разговор

Вместо часов он делит слоги на «раз-два-три-четыре», по старой привычке. Словно на чужом потайном языке говорит. Из-за ударений повляется нечто похожее на акцент. Но акцент этот привычен. Это наш тайный язык с того cамого детства. Иногда даже мама понимала, что нам надо поговорить на тсвоём языке и тактично уходила в сторону. А Мопся до сих пор всё вслушивается и никак не может ничего разобрать. Это даёт мне ещё один повод запомнить раз и навсегда: тётя Мопся – мне никакая не мама. Такой язык – не для Мопси. Пусть Мопся нас никогда не поймёт.

– Зав Тра Мы По Е Дем Эв Хель – проносится мимо ушей, а я, вместо того, чтобы слушать, прикидываю в голове темп с которым говорит Ботинок. Это неправильно. Надо и прикидывать темп и слушать одновременно – в этом весь смысл такой игры.

«Лучший в истории пианист», – цепляю я последнее, что говорит мне Ботинок.

– Лучший в истории? – с сомнением тяну я. – В Хельсинки?

Знаменитый уппсальский концерт Эрика Долфи и хельсинкский Колтрейна гневно отворачиваются к стенке. Но концерт лучшего в истории пианиста в Хельсинки мне трудно представить.

– Да не в истории, – раздражённо переходит на обычный язык Ботинок, – В Эстонии. Ты чем слушаешь?

Вот это уже совсем другое дело. Лучший в Эстонии – это мне по душе.

Я долго думал над такими вещами.

Дурацкая привычка называть кого-нибудь лучшим в мире, не спросив о том каждого, вплоть до детей кажется мне высшим проявлением эгоизма. И чем больше страна, тем большее это враньё – так я считаю. Лучшим в мире стать нельзя – слишком много желающих занять это место. Не говоря уже о том, чтобы стать лучшим в истории. Покойники этого не простят. Козёл считал себя лучшим, не спрашивая у других – вот и поплатился за это. И если бы я был несогласен с тем, что кто-то называет себя лучшим, то ни в коем случае бы тому не спустил. И я не один такой. Так что, сильно сомневаюсь, что можно стать лучшим в истории. Но в Эстонии – почему бы и нет, такое вполне возможно.

Если когда-нибудь я стану знаменитым, я спрошу у всех – по какому праву, я, собственно говоря, знаменит? Буду звонить в дверь и спрашивать. При малейшем сомнении, что меня водят за нос из вежливости – буду заниматься ещё и ещё. До тех пор, пока сомнений не останется, что я действительно лучший из тех, кто меня окружает