Тэм О'Шэнтер

Купцовъ давно ужь нѣтъ и слѣду,
Давно зашелъ сосѣдъ къ сосѣду,
Народъ къ заставѣ потянулъ –
И стихъ базара шумъ и гулъ…
И вотъ, довольны и счастливы,
Усѣлись мы за кружкой пива,
Забывъ длину шотландскихъ миль,
Ручьи, и мохъ болотъ, и пыль
Дорогъ, что насъ домой ведутъ,
Гдѣ жоны насъ давно, чай, ждутъ,
Гдѣ гнѣвно блещутъ ихъ глаза,
На лбу сбирается гроза…

Тэмъ служитъ намъ живымъ примѣромъ,
Что нужно днемъ прощаться съ Эромъ.
(Старинный Эръ нашъ всѣмъ извѣстенъ:
«Эръ, гдѣ народъ красивъ и честенъ».)

Ты, Тэмъ, глупѣе всѣхъ на свѣтѣ:
Ты пренебрегъ совѣтомъ Кэтти!
Не говорила ли она,
Что ты – пивной котелъ безъ два,
Что ты – негодникъ, пустомеля,
Пьянъ вплоть отъ мая до апрѣля!
Везешь ли къ мельнику зерно,
Пропьешь и куль съ нимъ за-одно!
Пойдешь ли въ кузню за подковой,
Отъ кузнеца придешь съ обновой,
И даже (просто грѣхъ и срамъ!)
Пойдешь въ субботу въ Божій храмъ –
Съ дьячкомъ напьешься наканунѣ
Святаго дня… Утонешь въ Дунѣ[2]),
Иль, будутъ ночки потемнѣй,
Утащитъ вѣдьма въ Элловей[3]).

Мисстрисъ! мнѣ кажется, что право
Всѣ жоны судятъ очень здраво,
И что ума въ томъ капли нѣтъ,
Кто презираетъ ихъ совѣтъ!

Однако къ дѣлу: въ эту ночь
Нашъ Тэмъ конечно былъ не прочь,
Продавши выгодно скотину;
Подсѣсть къ веселому камину,
Гдѣ старый другъ нашъ Джонъ Соутеръ
Давно ужь пѣнилъ добрый портеръ.
А Тэма Джонъ любилъ, какъ братъ,
И всякій день съ нимъ пить былъ радъ.
Темненько стало; до двора
Оно давно бы ужь пора, –
Да эль такъ хмѣленъ становился,
Что Тэмъ въ хозяйку вдругъ влюбился…
А Джонъ мололъ имъ разный вздоръ
И хохоталъ, какъ цѣлый хоръ.
Вотъ дождь пошелъ, гроза бушуетъ;
А Тэмъ и въ усъ себѣ не дуетъ.

Забота съ зависти взбѣсилась,
И въ кружкѣ съ элемъ утопилась.
Но какъ пчела съ липъ носитъ медъ,
Такъ время радость унесетъ!
Какъ царь, нашъ Шэнтеръ счастливъ былъ,
Что злое горе побѣдилъ!..

Но радость – макъ: цвѣтетъ – блеститъ;
Сорвешь – и вѣнчикъ облетитъ;
Падетъ ли снѣгъ на зыбь пруда –
Блеснетъ – и таетъ навсегда;
Такъ въ небѣ гаснутъ метеоры,
На мигъ прельщая наши взоры;
Такъ неба ясную лазурь
Мрачитъ дыханье зимнихъ бурь. –
Но время мчится. – Между тѣмъ,
Пока домой сбирался Тэмъ,
Пробило полночь… Въ этотъ часъ,
Когда послѣдній свѣтъ погасъ –
Не дай Господь когда-нибудь
Намъ, грѣшникамъ, пускаться въ путь!

А вѣтеръ свищетъ, воетъ, стонетъ
И облака по небу гонитъ.
Такъ ярко молнія блеститъ.
Протяжно, гулко громъ гремитъ.
Дитя – и тотъ бы догадался,
Что вѣрно дьяволъ разыгрался.

Тэмъ осѣдлалъ кривую Мэгъ,
(На ней онъ ѣздилъ весь свои вѣкъ),
И, несмотря на мракъ и грязь,
Пустился въ путь благословясь.
Доро́гой онъ то распѣвалъ,
То шапку на лобъ надвигалъ,
Не то смотрѣлъ по сторонамъ,
Чтобъ не попасться къ колдунамъ:
Ужь скоро будетъ Элловей,
Жилище совъ, притонъ чертей.

Но вотъ ужь онъ и бродъ минулъ,
Гдѣ бѣдный Чэпманъ[4]) утонулъ.
А вотъ и двѣ сухія ели,
Гдѣ растянулся пьяный Черли;
А здѣсь, недѣли двѣ спустя,
Нашли убитое дитя;
А тутъ (недавно ужь случилось)
У Мёнга тетка утопилась;
А тамъ и Дунъ ужь засверкалъ…
Вдругъ громче грохотъ бури сталъ.
Раскаты грома чаще, ближе,
И змѣи молній вьются ниже:
То сквозь березовыхъ вѣтвей
Явился страшный Элловей,
Сверкнувъ лучомъ изъ каждой щели…
Внутри скакали, выли, пѣли.

О, Джонъ-Ячменное-Зерно
Какъ ты отважно и сильно!
Мы съ водки такъ-то храбры станемъ,
Что чорту прямо въ харю взглянемъ!
А такъ-какъ Тэмъ все эль тянулъ,
То чорта вѣрно вѣрно бъ не струхнулъ.
Вдругъ Мэгъ, – какъ вкопанная, стала:
Тэмъ ей кулакъ… она заржала,
И мчится прямо на огни.
Что жь тамъ увидѣли они?
При блескѣ свѣчекъ и луны
Плясали черти, колдуны –
Да не французскія кадрили,
А просто – джигъ, горнпайпъ да рили…
На подоконникѣ въ прихожей
Сидѣлъ Ольдъ Никъ съ звѣриной рожей, –
Косматый пёсъ, – и съ ревомъ, свистомъ
(Онъ у чертей былъ бандуристомъ)
Давилъ волынку, что есть силы:
Тряслись подгнившія стропилы…
У стѣнъ стояли тамъ два гроба,
Окружены чертями оба;
А самъ мертвецъ, въ одеждѣ бѣлой,
Въ рукѣ холодно-посинѣлой
Держалъ свѣчу… но еще то-ли
Увидѣлъ Тэмъ нашъ на престолѣ?
Тамъ, межь преступниковъ казненныхъ
И двухъ младенцевъ некрещеныхъ,
Злодѣй зарѣзанный лежалъ
И, ротъ разинувъ, издыхалъ…
Потомъ лежалъ палашъ кровавый,
Томагаукъ и ножикъ ржавый,
Которымъ – даже грѣхъ сказать –
Зарѣзалъ сынъ родную мать…
И видно, какъ къ кровавой стали
Сѣдые волосы пристали…
А тамъ – три трупа адвокатовъ,
Какъ платье нищаго, въ заплатахъ,
И столько разныхъ харь и рожъ,
Что имъ и риѳмъ-то не найдешь.

Нашъ Тэмъ, стоитъ полуживой,
А тамъ все громче свистъ и вой;.
Реветъ, трубитъ владыка Ада,
И черти пляшутъ до упада,
А съ ними старыя яги́,
Кто безъ руки, кто безъ ноги,
Швырнувъ засаленныя шали.
Въ однихъ рубашкахъ танцовали.

Ну, Тэмъ, скажи мнѣ Бога-ради,
Что если бъ тамъ все были… дѣвы, –
Да не въ фланелевомъ тряпьѣ,
А въ чистомъ, тоненькомъ бѣлье
Я прозакладывать готовъ
Все, что ты хочешь, что штановъ
Не пожалѣлъ стащить бы съ ляшекъ,
Чтобъ хоть взглянуть на этихъ пташекъ.

Но и яги́ и колдуны
Такъ были дряблы и смѣшны,
И такъ вертѣлись на клюкахъ,
Чтобъ хоть кого бы про́нялъ страхъ.
Но Тэмъ хитеръ: межъ гадкихъ рожей
Сейчасъ одну нашелъ моложе.
(Она была здѣсь въ первый разъ,
Хоть много сдѣлала проказъ
На взморьѣ Кэррика. Глядишь,
То подгрызетъ ячмень, какъ мышь,
То со двора бычка сведетъ,
То лодку въ щепки разобьетъ.)
Ея худая рубашонка,
Какъ у трехлѣтняго ребенка,
Была и куца и толста –
Ну, изъ пайслейскаго холста.

Не знала то старушка Гренни,
Когда она для крошки Ненни
За шиллингъ (все ея добро!)
Холста купила въ Вильбо́!

Здѣсь Муза, мы должны разстаться:
Тебѣ вѣдь вѣрно не удастся
Воспѣть, какъ нагло стала Ненни
Теперь а\вывертывать колѣни.

Нашъ Тэмъ стоялъ, какъ бы прикованъ,
Бѣсовской пляской очарованъ, –
Какъ вдругъ самъ мастеръ Сатана
Спрыгнувъ съ высокаго окна,
Такъ сталъ кувыркаться, пострѣлъ,
Что Тэмми мой не утерпѣлъ,
И крикнулъ: «Славно, старый Никъ!»
Тутъ все потухло въ тотъ же мигъ,
И Мэгъ не сдѣлала и шага,
Какъ вся бѣсовская ватага
За ней пустилась. – Какъ порой
Летитъ, жужжа, пчелиный рой,
Какъ мышку котъ подстерегаетъ,
И, цапъ-царапъ! за носъ хватаетъ,
Или толпа бѣжитъ, какъ скоро
Заслышитъ крикъ: «держите вора!» –
Такъ Мэгъ пустилась, а за ней
Ватага лѣшихъ и чертей.

Ахъ, Тэмъ! ахъ, Тэмъ! попалъ въ бѣду –
Поджаритъ чортъ тебя въ аду!
И Кэтъ тебя ужь не дождется –
Кэтъ вдовый чепчикъ шить придется.
Мчись, Мэгъ, пока не упадешь –
Ты счастье Шэнтера несешь!
Скорѣй на мостъ, не то такъ къ броду:
Чортъ не летаетъ черезъ воду[5]).
Или тебѣ твой хвостъ не милъ?
Но, ахъ! хвоста и слѣдъ простылъ.
Опередивъ всю чертовщину,
Ей Ненни прыгнула на спину,

И ужь у самаго моста
У Мегги не было хвоста!..
Нашъ Тэмъ отъ страха чуть живой,
Пріѣхалъ къ утру ужь домой.
Но Мегги… ахъ, восплачемъ, Муза!
На вѣки сдѣлалась кургуза.

Ну, а теперь-то не пора ли
Намъ приступить ужь и къ морали?
Кто любитъ лишнее хлебнуть,
Да къ куцымъ юбкамъ заглянутъ –
Смотри, чтобъ съ нимъ того жь не было,
Что съ Тэмъ. о'Шэнтровой кобылой.

В. Костомаровъ.