Тем временем

И если туда, вниз сваливаются через средства массовой информации языковые заимствования, лексика иностранная, то она тому же служит, дегуманизации языка. Постоянно слышишь по телевидению: «на Северном Кавказе произошла стычка, убито несколько боевиков и несколько федералов». Ну, с боевиками, Бог с ними, их есть, кому оплакивать. Но станете ли вы оплакивать федералов? Их же не жалко. А для кого-то этот федерал — сыночек, о чем забыто. Забыто, повторяю, не бескорыстно, об этом целенаправленно забывают. Или же руководители страны называют себя с гордостью менеджерами. Действительно, звучит современно. Но менеджер, он заботится об экономической стороне деятельности компании. Не его дело — справедливость, жалость, сострадание. А как к руководителю относился всегда русский народ? Он же видел в нем защитника. И когда народу говорят «менеджер», его тем самым предупреждают: ты не надейся на защиту. Защита в суде. Справедливость там. А из практики государственной — и из языковой практики — изымается и представление о справедливости, и сама справедливость. Эту проблему очень глубоко и активно ставят на Западе. Вот недавно Ален Бросса выпустил книгу «Невыговариваемое», где он пишет, что низы лишают не только возможности пожаловаться, но лишают слова, которым можно эту жалобу выразить. А у нас, к сожалению, не видят проблемы языковой, не видят проблемы социальной. Человеческой проблемы не видят.

Аплодисменты: аудитории в студии речь Казинцева понравилась. Через затемнение мы возвращаемся в основную студию

Непомнящий. У меня еще несколько примеров, несколько слов, и потом я попытаюсь ответить в двух словах на Ваш вопрос о языковой цензуре … Вот лингвисты говорят: развитие языка. Большой вопрос, чего больше, развития или примитивизации. Были у нас выражения «я потрясен», «я ошеломлен», «я удивлен»… Теперь нет этого всего. Как говорят? «Я в шоке». Были слова «довольно», «весьма», «очень». И этих слов нет. Есть слово «достаточно». И наконец, мы с женой как-то покупали гладильную доску, и Таня моя выбрала доску с леопардовой такой расцветкой, пятнышками… И молодая девочка, продавщица, поддержала: ой, правильно, правильно, такая сексуальная расцветочка. Она хотела сказать «привлекательная», «приятная», но этих слов она уже не знает. Для нее слово «сексуальный» заменяет все, как слово «глобальный» заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «уникальный» тоже заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «позитивный» заменяет слово «положительный», а слово «негативный» — «отрицательный»… Я понимаю, что кривая вывезет, наверное (хотя насчет бытия человеческого, не знаю, куда она вывезет, ох, не знаю). Но я повторю еще и еще раз: иерархия должна быть. Когда начинается уничтожение иерархии во имя свободы, это самоубийство. Я вот эти вещи переживаю просто физически. Мне вспоминается жуткая картинка «наезда» тех самых самолетов на башни-близнецы, и как-то мысленно все начинает рушиться. Ей-богу. Я понимаю, что это паника, что я неправ, но вот это чувство гибельности есть. А язык и народ это синонимы. А что касается цензуры, понимаете, я не политик и не политолог. Но, повторяю, цензура всегда была некоторой материализацией иерархии. Правильно это или неправильно, не знаю… Но нужна политика в области культуры, тем самым в области языка, я это еще в присутствии Президента говорил. Если не будет культурной политики, мы потеряем Россию.

Ведущий. А Вы не боитесь, что эту языковую политику… (Непомнящий. Боюсь.) …будут осуществлять люди, которые… (Непомнящий. Боюсь.) …руководствуются желанием «ввести четкие механизмы урегулирования…»?

Непомнящий. Боюсь. Боюсь, конечно. Но это не отменяет принципиальной вещи. Интеллигенция слишком быстро встала вокруг кормушки; нужно, чтобы среди современной интеллигенции нашлось побольше бескорыстных людей, и чтобы этих людей увидели, и чтобы эти люди, нормальные, честные люди помогали строить культурную политику, без которой мы просто не выживем как нация.

Кронгауз (видимо, сдерживая раздражение). Наш разговор пошел в каком-то странном направлении. Я эмоционально понимаю людей, которые говорят, как все сейчас ужасно и как было хорошо десять, пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад…

Непомнящий. Когда же? Хорошо не было.

Кронгауз. Тогда о чем мы говорим?

Непомнящий. О том, что стало еще хуже. Вот и все.