Темная Башня

Дни давались легче. По меньшей мере они двигались, а потому хоть как-то могли согреть кровь. Однако иной раз и дни становились сущим кошмаром, когда они попадали на открытую равнину, где завывал ветер, проносясь над милями разбитых камней, на которых ничего не росло, да иной раз наталкиваясь на редкие холмы с крутыми склонами или столовые горы. Холмы поднимались навстречу неизменно синему небу, словно красные пальцы похороненных в земле каменных великанов. Ветер, похоже, становился еще резче, когда им проходилось идти молочными завитушками облаков, плывущих вдоль Тропы Луча. Сюзанна закрывала лицо руками и злилась, что пальцы никогда не немели, только начинали ныть изнутри. И глаза тут же наполнялись влагой, а потом слезы стекали по щекам. Полоски слез никогда не замерзали, температура воздуха так сильно не падала. Но холод забирался в них глубже и глубже, все более превращая жизнь в сплошной кошмар. И за какой пустяк продала бы она свою бессмертную душу, пока эти малоприятные дни сменялись ужасными ночами? Иногда она думала, что для покупки дьяволу хватило бы паршивого свитера. Случалось, что в голову приходила и другая мысль: Нет, сладенькая, ты ценишь себя гораздо выше, даже сейчас. Неужто ты согласишься провести вечность в аду, а может, в тодэшной тьме, за какой-то свитер? Конечно же, нет.

Может, и нет. Но если бы дьявол-искуситель добавил еще пару меховых наушников…

А ведь требовалась самая малость, чтобы они не испытывали никаких неудобств. Она думала об этом постоянно. Еды им хватало, в воде тоже не было недостатка, потому что через каждые пятнадцать миль им встречался насос, который работал, выкачивая холодную минеральную воду из глубин Плохих Земель.

Плохие Земли. Часы, дни, потом и недели она раздумывала над этими двумя словами. Почему эти земли стали плохими? Благодаря отравленной воде? Вода невкусная, все так, но ведь не отравленная. Нехватка еды? Еда у них была, пусть со временем с ней и возникли бы проблемы, если б не удалось пополнить запасы. А пока Сюзанне, конечно, надоела бесконечная тушенка, не говоря уже про изюм на завтрак и, если возникало такое желание, на десерт. Однако это была еда. Горючее для организма. Так каким образом эти земли оправдывали свое название, превращаясь в Плохие, если у них были пища и питье? С приближением ночи, когда небо на западе становилось сначала золотым, а потом багряным, а на востоке из лилового — черным, с точечками звезд. Завершения каждого последующего дня она ждала со все нарастающим ужасом: пугала сама мысль о еще одной бесконечной ночи, когда они втроем будут лежать, прижавшись друг к другу, ветер — свистеть и завывать в скалах, а звезды — бесстрастно смотреть с неба. С наступлением ночи она попадала в холодное чистилище, где стопы и кисти ныли изнутри, а в голове сидела одна мысль: Если бы у меня были свитер и перчатки, я была бы всем довольна. Это все, что мне требуется, всего лишь свитер и перчатки. Потому что на самом деле не так уж и холодно.

И действительно, до какой температуры охлаждался воздух после заката? Никогда эта температура не падала ниже тридцати двух градусов по Фаренгейту,[172] она это знала, потому что вода, которая оставлялась для Ыша, не замерзала. Она полагала, что от полуночи до рассвета температура падала до сорока градусов, но пару-тройку раз опускалась к тридцати, потому что на кромке кастрюли, которая служила миской Ышу, появлялась тонкая корочка льда.

Сюзанна начала поглядывать на меховую шкуру Ыша. Поначалу говорила себе, что это всего лишь упражнения для ума, способ скоротать время, мысли о том, сколько энергии выделяет организм Ыша, перерабатывая пищу, и насколько тепло чувствует он себя в этой меховой шкуре (с густым мехом, удивительно густым, потрясающе густым мехом)? Постепенно она начала осознавать, каким же чувством вызываются эти мысли — завистью, которая звучала в голосе Детты: Этот малыш не печалится, когда заходит солнце, не так ли? Нет, только не он! Ты полагаешь, что его шкуры хватит на две пары рукавиц?

Она гнала эти мысли прочь, отвратительные и ужасные, задаваясь вопросом, а есть ли предел низости человеческой души, когда она начинает думать только о себе, готовая пожертвовать кем и чем угодно, и решила, что не хочет этого знать.