Темная Башня. Том 4

Обе женщины лежали с металлическими колпаками на головах. Колпаки соединялись гофрированной стальной трубкой.

Какое-то устройство для слияния разумов, — вновь заполнил его голову голос Эдди. — А может…

Замолчи! — оборвал его Роланд. — Замолчи, Эдди, ради своего отца!

Мужчина в белом халате схватил с подноса устрашающего вида щипцы, оттолкнул крысоголовую медсестру-тахина. Наклонился, всматриваясь между ног Миа, держа щипцы над головой. Рядом, в футболке со словами из мира Сюзанны и Эдди, стоял другой тахин, с головой злобной коричневой птицы.

Он почувствует наше присутствие, — подумал Роланд. — Если задержимся, почувствует и поднимет тревогу.

Но Сюзанна смотрела на него из-под железного колпака, ее глаза лихорадочно блестели, и по взгляду чувствовалось, что она их видит. «Ага, ты говоришь правильно».

Она произнесла единственное слово, и тут же необъяснимая, но заслуживающая доверия интуиция подсказала Роланду, что слово это идет не от Сюзанны, а от Миа. И при этом в слове слышался голос Луча — силы, достаточно тонко все чувствующей, чтобы оценить нависшую угрозу и попытаться защититься от нее.

Чеззет, — произнесла Сюзанна. Оно прозвучало в его голове, потому что они были ка-тетом и ан-тетом. Но он также увидел, как шевельнулись ее губы, пусть с них и не сорвалось ни единого звука, когда она посмотрела в то место, где сейчас плавали они, наблюдая за тем, что происходило в этот самый момент в каком-то другом где и когда, другом пространственно-временном континууме.

Ястребоголовый тахин тоже посмотрел вверх, возможно, следуя за ее взглядом, возможно, уловив обостренным слухом звяканье колокольцев. А потом врач опустил щипцы и сунул их под сорочку Миа. Она закричала. Вместе с ней закричала и Сюзанна. И этот общий крик воздействовал на невесомое тело Роланда точно так же, как воздействует порыв октябрьского ветра на опустевшую коробочку ваточника. Подхватил и понес. Роланд почувствовал, как он быстро поднимается, теряя связь с тем местом, где только что был, но крепко держась за одно-единственное услышанное слово. Слово это вызвало из памяти образ матери, наклонившейся над ним, лежащим в постели. Происходило это в комнате, раскрашенной в яркие цвета, и, разумеется, цвета эти он воспринимал, как маленький мальчик, воспринимал, как дети, только что выросшие из ползунков, воспринимают окружающий мир: с наивным изумлением, в полной уверенности, что все это — магия.

Окна в спальне были из витражного стекла, разумеется, всех цветов колдовской радуги. Он помнил: когда мать наклонялась к нему, ее лицо переливалось разными цветами, капюшон она откидывала, так что он мог проследить изгиб ее шеи взглядом ребенка

(это все магия)

и душой любовника; он помнил свои мысли о том, как будет ухаживать за ней и уведет от отца, если она согласится отдать ему предпочтение; как они поженятся, у них родятся свои дети, и они будут жить вечно в этом сказочном королевстве, которое называлось Вечный Свет, как Габриэль Дискейн будет петь своему маленькому мальчику с большими глазами, которые очень серьезно смотрели на нее с подушки (а на его лице уже лежал отсвет жизни странника), петь глупую детскую песенку с таким вот куплетом:

Попрыгунчик, милый крошка,
Ягоды клади в лукошко.
Чаззет, чиззет, чеззет,
Все в лукошко влезет.[11]

Все в лукошко влезет, — думал он, когда летел, невесомый, сквозь темноту и ужасное звяканье колокольцев Прыжка. Слова третьей строки были не бессмыслицей — числами. Она как-то сказала ему, когда он спросил. Чаззет, чиззет, чеззет — семнадцать, восемнадцать, девятнадцать.

Чеззет — это девятнадцать. Естественно, все у нас девятнадцать. А потом он и Эдди вновь вылетели в свет, болезненно-оранжевый свет, и нашли там и Джейка, и Каллагэна. Роланд увидел даже Ыша, у левой ноги Джейка, ощетинившегося, с оскаленными зубами.

Чаззет, чиззет, чеззет, — думал Роланд, глядя на своего сына, совсем еще маленького мальчика, которому противостояло великое множество врагов в обеденном зале «Дикси-Пиг». — Чеззет — это девятнадцать. Все в лукошко влезет. Но в какое лукошко? И что это должно означать?

4