Тёмная Лида. Повести и рассказы

…и когда их вешали, сказал дед, оказалось: Чертопраху петля впору и длины верёвки хватает, но Лиза-Малина была так мала, что пришлось вязать снова, – кто-то из солдат побежал за другой верёвкой, её кинули на перекладину, и уж тогда петля наконец достигла цели, – их вешали со сладострастием; они были маленькие, а казнителям казнь маленьких людей казалась экзотическим шоу, – может быть, они вспоминали, как в детстве вешали кошек или разрезали куском стекла червей, являвшихся после грозы поверх земли, – вот вешают они маленьких людей и вспоминают, как весело было в детстве, когда родители не видели до поры кошек и червей да не угощали их ремнями; Чертопрах с Лизой-Малиной стояли в верёвочных ошейниках и тоскливо смотрели округ: шёл дождь, и картина, простиравшаяся под ними, была блёклой, мутной, похожей на серую фотографию, сделанную плохим фотографом в эпоху ученичества; их вешали на спортивной площадке у гимназии, в которой немцы устроили комендатуру, – поставили под турник две табуретки и готовились, а Чертопрах с Лизой-Малиной стояли и думали: конец! всему конец! – Чертопрах плакал, ему жаль было этого мира и своего маленького места в нём, – жаль было мотоцикла, цирка и Лизы-Малины, – он плакал, но дождь, слава богу, смывал позор, и палачи не видели слёз; немцы гомонили, показывая куда-то руками, и видно было: дождь им не в радость, – повесить бы скорее этих малышей, и дело с концом, – вот, торопясь, стал перед турником какой-то нижний чин и примерился сапогом в кирзе к шатким табуреткам, а серые люди в серых шинелях замерли, вспоминая дёргающихся в петлях кошек и извивающихся под сколами стёкол дождевых червей… чин занёс ногу и… кто вспомнит когда-нибудь Чертопраха и Лизу-Малину, которых вселенная не может отличить, хотя и должна отличать, ведь и Чертопрах, и Лиза-Малина были лилипутами; Лиза-Малина жила в Лиде от века, и никто не знал, где она взялась, – старожилы не помнили её родителей и говорили: она и не взялась, она была всегда, а заветная бабка Свидариха, лидская ворожея и ведунья, уверяла слобожан: Лизе-Малине – двести лет, и она помнит её ещё при дворе Августа Третьего, курфюрста саксонского, короля польского и великого князя литовского… тут я обычно подавал голос, негодуя, и с возмущением говорил деду: слушай, дед, ну это невозможно! ну должны же быть пределы! не было этого! – было! не моргнув глазом, говорил дед, вот было же, и всё тут! – где ты берёшь эти байки, эти побасенки, продолжал я, уже заводясь, но дед осуждающе цокал языком и принимал грозный вид: было! убеждённо повторял он, – и она была любимой игрушкой Марии Жозефы… какой ещё Марии? восклицал я, – супруги Августа Третьего, спокойно говорил дед, – Марии Жозефы Австрийской; тут я смолкал, решив: надо смириться, и продолжал слушать: имя своё Лиза-Малина взяла от торговых евреев, промышлявших воскресеньями на лидском рынке, – Лиза-Малина стояла с ними на тех рядах, в тылу которых был Школьный двор с Главной синагогой, – летом здесь предлагали фрукты и ягоды, а Лиза-Малина продавала как раз малину, потому что в её усадебке не было ни сада, ни огорода, а была малина и только малина, – Лизе-Малине при её росте менее метра удобно было заниматься кустами, деревья же она постичь не могла, – вот и прозвище, которое, впрочем, ей хорошо подходило: она была крепко сбитая, соразмерно сложённая, лицо имела хотя и детское, но красивое, пышное, слегка тронутое морщинами, внешность её отзывалась Средиземноморьем, так она и была цыганкой – чернявой, яркой и, несмотря на рост, – зовущей; глаза были у неё глубокие, чёрные, с антрацитовой искрой, губы – алые, бесстыдные, а во рту Лизы-Малины поблёскивали золотом два передних зуба, – эдакий цыганский шик, непонятный белокожим народам; лидские евреи считали её своей, поляки, белорусы и редкие русские смотрели с интересом, но подходили с опаской – во-первых, цыганка, во-вторых, – маленькая, да подозревали её ещё и в тайных сношениях с Свидарихой, владевшей чёрными ремёслами и умевшей изводить утробных младенцев; цыганский след видели лидчане и в училище Гадание и Иллюзион, где Лиза-Малина сначала училась, а потом преподавала, – история этого училища была баснословная; основал его не кто иной, как мой великий дед, много чего основавший и построивший, не без пользы, к слову уж сказать, для себя, – в случае с училищем помогла ему протекция польского президента Игнатия Мосцицкого, – ещё в конце двадцатых дед устроил мотоциклетное ралли Лида – Варшава, а президент, приехав в Лиду ради открытия ралли, так подружился с ним на почве необузданных страстей в деле потребления лидского пива, усугублённого крамбамбулей, что дед вскоре получил льготные кредиты в Кассах Стефчика и Банке Польском, которые пустил на разные постройки и в том числе на возведение здания училища Гадание и Иллюзион, – помпезное здание в стиле модерн возвели на Сувальской, дед стал директором, преподавал там и за три года до прихода Советов успел выпустить в свет толпу фокусников, жонглёров, эквилибристов и бесстрашных дрессировщиков; Лиза-Малина пришла в училище в тридцать шестом, но учить её пользы не было, ведь она и так уже мастерски владела искусством гадания и иллюзиона, показывая изумлённым лидчанам иной раз такие чудеса, какие постичь нельзя было ни умом, ни сердцем; гадание она знала от и до и потому проучилась в училище только девять дней, после чего дед сказал ей: нет нужды сей ученице ученье восприять, – он сам был немалый виртуоз гадания, которому научили его румынские цыганы в пору дальних странствий; проверив Лизу-Малину на знание предмета, он понял: способы гадания на картах, воске, кофе, ржаных хлебцах, рисовых зёрнах, сновидениях, на охапке дров, ложках, рукавицах и с помощью зеркал знает она едва ли не лучше его самого, а изощрённость гадания на огне, костях, ногтях, павших волосах и нитках из одежды превосходит самые смелые его ожидания; были в её арсенале также прорицания по крови забитых животных, по полёту птиц и падению камней; секретным гаданием занималась она только дома – при замкнутых дверях и сомкнутых ставнях, то было гадание по Библии, Гомеру и Гесиоду; к слову уж, она знала даже фаль, то есть пророчество с помощью Корана, но поскольку мусульман в Лиде отродясь не видели, то редкое умение оставалось втуне; зато она владела ещё экзотическою практикой – гаданием на панцирях черепах и гаданием по И цзину на стеблях тысячелистника; настольными были у неё «Гадальная книга царя и пророка Давида», «Чаровник», «Громник», «Лунник» и «Вселенская печаль»; местные католики подозревали её в ворожбе, потому что она любила обходить вкруг костёл Воздвижения Святого Креста, а когда она зачастила за Каменку, где жила Свидариха, да принесла от неё «Волховник», уж и православные стали думать, будто цыганка знает живую воду оборотня и мёртвую – от оборотня; стало быть, героиня истории была баснословным персонажем, уверял дед, и ты сам видишь это лучше меня, но ведь такому лицу, добавлял он, пара к лицу, и вот парным лицом Лизе-Малине мог стать лидский бандит Витольдик, который сначала промышлял дерзким грабежом, а потом, после истории с ограблением почтового поезда Виленского казначейства, одумался, потому что понял: судьба два раза шанса не даёт, – понял и поступил в училище Гадание и Иллюзион, – всё-таки иллюзия не в пример спокойнее разбоя, а деньги почти те же; тут Витольдик познакомился с Лизой-Малиной, и добро бы им, тем более что и он был маленького роста, но нет! удручила судьба наших мимолётных любовников вследствие большой симпатии пана Витольдика к дочке деда Соне, которая мне, стало быть, приходится природной тёткой, – Соня оказалась сильнее цыганки-чаровницы, но это, впрочем, отдельная история, которая уже рассказана, а вот Витольдик здесь нужен как зачинатель шапито, построенного им в Лиде с помощью поляка-шапитмейстера из Гдыни; этот цирк был очень популярен: его знали не только в Вильно, но даже и в Варшаве, – народ специально ехал в Лиду, чтобы увидеть представление, на котором можно было утонуть в гадании и иллюзионе, позабыв хотя бы на время страсти мира, – поток поклонников волшебных преобразований достиг вскоре чрезвычайного объёма, – Витольдик попросил деда снестись со своими братьями-цыганами, от века кочевавшими вдоль берегов Дуная в окрестностях Браилова, и дед снёсся; зная, что табор распался на три части – индийскую, кенийскую и палестинскую, он пустил в свет почтовых сизарей, которые, достигнув целей, доставили в таборы записки с просьбой командировать в Лиду Чертопраха, – Чертопрах был лилипут и человек-мотоцикл… стой, дед, не удержался я, а как же голуби знали место назначения? ведь это снова баснословие! нет, сынок, сказал дед, тут как раз всё элементарно: у меня были голуби, а в таборах – голу́бки, вот голуби и знали, куда лететь, только ни в Индии, ни в Кении, ни в Палестине Чертопраха не случилось, он был на Дунае, – отбившись от табора, зарабатывал большие деньги, – сыскали его мои люди, ибо у меня везде же люди, сыскали и говорят: пожалуйте, пан Чертопрах, в Лиду! а он им говорит: у меня тут золотишко рекой, я же большие деньги зашибаю; Чертопрах был цыган ростом в сто восемь сантиметров, но все знали, что он, как и было сказано, человек-мотоцикл и в слиянии с машиной не просто большой человек, но великий иллюзионист, способный на редкие чудеса; аттракцион его состоял в полётах над Дунаем, – люди платили деньги, алкая увидеть неведомую небывальщину, сбирались толпами на берегу реки и в необычайном возбуждении следили за действиями Чертопраха; попасть на берег можно было, миновав будку кассира и оставив там свои кровные, а дальше путь зрителей лежал в огороженное решётками пространство, где мотоциклёр собирался разгоняться; у Чертопраха был дорогой немецкий Horex, который стоил аж 1570 рейхсмарок, то был зверь, а не мотоцикл, и вообще он стоил много дороже, ведь цена поставщика не шла против денег Чертопраха, вложенных в сию машину: бензобак мотоцикла был позолочён и причудливо отображал окрестности, барабаны колёс вылил Чертопрах из серебра, а руль – из золота… стоп, стоп, дед, остановись! восклицал я обычно в этом месте, – как это вообще возможно? – опять! с горечью глядя на меня, тихо говорил дед, – как ты можешь? ведь я рассказываю историю, которая хоть и не кажется тебе подлинной, а всё же ведь является таковой… да! сиденье машины было обшито кожей аллигатора, рычаг сцепления и ручка газа исполнены из бивня мамонта, фара выточена из цельного куска горного хрусталя, а задние катафоты – из прозрачного рубина… ну, всё! терял терпение я, – не всё! возражал дед, – выходя в сумерках на старт, Чертопрах крепил на багажнике с помощью серебряных колец два факела, справа и слева, воспламенял их, достав коробку шведских спичек, – садился на мотоцикл, включал зажигание, выжимал ручку газа, понуждая тридцатисильный движок рычать разъярённым тигром, красовался в седле, картинно крутился, посылал дамам воздушные поцелуи и наконец, опустив со лба огромные очки-консервы, трогался с места, – газуя сильнее и сильнее, набирая скорость и разгоняясь до предельной, он нёсся к дунайскому берегу артиллерийским снарядом, и ураганный вихрь сопровождал его! – мотоцикл ревел, грохотал, гремел, взрезая рыком пространство, грозя гражданам гроздьями грязи, летевшими с колёс, и – взлетал! – взлетал с высокого берега Дуная, ввинчиваясь в сгустившийся воздух, подобно стреле, летел над дунайской водой на противный берег, ссыпая сыпь искр с бушующего огня факелов, и вдруг – вспыхивал! мотоциклетная куртка Чертопраха плавилась, развевающиеся на ветру волосы его трещали, пламя отражалось в золоте бензобака, а рык движка разносился окрест! сгусток солнца, безумный протуберанец, гудящий огнями ада, рвался к земле и, пролетая над закипающей дунайской водой, ронял в неё куски раскалённой магмы! мотоцикл летел над Дунаем, встречные потоки воздуха подхватывали его, и вот он уже парил, медленно приближаясь к дальнему берегу, и теперь искры плавно, словно бы нехотя, сыпались с него в жемчужные сумерки, – он летел, летел, летел и наконец с грохотом падал в приречную грязь противуположного брега, делал крутой вираж, чтобы погасить скорость, и – останавливался; столб золотого пламени шумел над ним, и изумлённые зрители смотрели не отрываясь на огненного мотоциклёра и всё никак не могли прийти в себя… был, впрочем, у Чертопраха конкурент – некий Санду, укравший у него идею и мечтавший денег; родился Санду в Браилове, в семье ювелира, делавшего дорогие украшения господам и дешёвые – цыганам; Санду хотел пойти по стопам отца, стать богатым, успешным, уважаемым, – когда он плавил латунь, ему представлялось, что в тигле золото, когда вставлял в оправу стекло, думал, что вставляет топаз, но работал он плохо, был криворук, косоглаз и нетерпелив, вот и украл как-то у отца изумрудное колье и огранённый сапфир, – колье продал знакомому барышнику, а сапфир заначил; отец высек его и погнал из дому, так он, не будь дурак, пошёл в браиловский порт, вынул заначенный сапфир и показал капитану, капитан соблазнился и взял Санду матросом, так тот и попал в Америку, где стал потрошителем сейфов и любителем кокаина, но нена́долго, – полиция его вычислила, выгребла награбленное, да и пустила восвояси, – жил незаконно, грабил незаконно, полицейские подумали и решили: пусть валит, а нам – прибыток; вернулся он в Браилов, увидел афишу Чертопраха, на которой было написано Человек-мотоцикл, сходил на берег Дуная, посмотрел и думает: а ведь и я так могу! купил очень старый Harley-Davidson, который по слухам был когда-то в армии Панчо Вильи и участвовал в набегах повстанцев, покрасил его, сделал кольца для факелов и в один прекрасный день, тёплый, нежный и шумящий листвой, но для Санду – трагический, вышел со своей антикварной машиной на берег Дуная, поджёг факелы, разогнался и полетел над водой, но, не дойдя до средины, вспыхнул, как пук соломы, и, роняя огненные капли бензина, рухнул в реку – бесславно, сопровождаемый нервными возгласами впечатлительных дам, – я тебе говорю за него, добавлял дед, потому, что слово из песни изъять не можно, ведь тот Санду хотя и не идёт к делу, да всё же участвует, вот я его и вспомнил, а наш Чертопрах приехал-таки в Лиду по моему приглашению, потому что уж кому-кому, а мне отказать он ну никак не мог… да-а-а, дед, говорил я, тебе бы романы сочинять, – чистая правда! возражал дед, истинные события, и больше ничего! – ну, приехал и поступил в шапито под руку пана Витольдика, и тот его сразу же спросил: будешь ли, Чертопрах, через Лидейку летать? – Лидейка не Дунай, сказал Чертопрах, можно и слетать, да только я как раз кое-что новое задумал; пришли они к деду, вдвоём, и Чертопрах говорит: можно такие деньги поднять, которых хватит на покупку всей Лиды с её соборами и синагогами, и даже пивоваренный завод Мейлаха Пупко купим, не продешевив, – ну-ка, ну-ка, сказал дед и сделал стойку, как борзая хорошего заводчика; нужна бочка, сказал Чертопрах, и Indian Scout конца двадцатых, покажу вам аттракцион! но зачем Indian? спросил мой рачительный дед, ведь у тебя есть прекрасный Horex, – нет, сказал Чертопрах, Horex, разумеется, выше похвал, но у Indian центр тяжести чрезвычайно низко, а это в нашем начинании важнее, чем позолочённый бак и серебряные барабаны; тут дед вынул мешочек с золотыми двадцатидолларовыми монетами конца девятнадцатого века, происхождение которых объяснял мне дважды, и всякий раз туманно, вынул и передал Витольдику, – чуть больше месяца понадобилось работягам, чтобы возвести рядом с шапито бочку – круглую деревянную конструкцию с почти отвесными стенами, которые лишь слегка сужались книзу, а ещё через месяц прибыл заказанный в Сан-Франциско замечательный Indian Scout, двадцать восьмого года выпуска, багряный, блестящий и играющий бликами, как драгоценный камень; Чертопрах сел на него и полетел! бочка, сделанная по чертежам Чертопраха, имела три лестницы, по которым зрители подымались на балконный помост под шатровой крышей, откуда можно было наблюдать за аттракционом внутри: через потайную дверцу внизу Чертопрах заводил свой Indian Scout в бочку и, когда люди сходились, включал зажигание и радостно газовал, – бочка утробно рычала на зрителей, срывая аплодисменты, и наполнялась едкою вонью выхлопа; Чертопрах в кожаной куртке, штанах, сапогах, крагах, с очками-консервами на лице раскачивал мотоцикл туда-сюда, подымал руки, приветствовал зрителей, а потом выжимал сцепление, взлетал на стену и начинал носиться по ней, выделывая немыслимые пируэты, – резал диагонали, взбирался наверх, падал вниз, мчался по кругу на немыслимой скорости, – без рук, задом наперёд, стоя, лёжа, кверху ногами, в позе ласточки… деревянная бочка гремела, всё вокруг ухало, бухало и трещало, зрители ревели, визжали, матерились, восторг был такой, что бочку, казалось, просто уронят, а Чертопрах, подливая масла в огонь, ещё и вопил во всю мощь своих маленьких лёгких, испытывая отчаянный кураж и почти впадая в безумие! о-о-о, это было зрелище! народ валил на аттракцион, – прослышав о Чертопрахе, люди ехали из Новогрудка, Вилейки, Львова, Ровно, Вильно, Кракова и Варшавы, а дед с Витольдиком радостно потирали руки, – деньги шли немыслимые, и поток их возрос, как только Чертопрах познакомился с Лизой-Малиной; сначала они выступали вместе на Indian, который легко вмещал двух маленьких человечков, а потом Лизе-Малине доставили персональную машину, такую же, как у Чертопраха, но поновее, и вот вдвоём стали они изобретать такие акробатические трюки на несущихся по вертикальной стене мотоциклах, что соседний шапито несколько померк, хотя и там было на что посмотреть, – то был не обычный цирк, а цирк феноменов, там выступал, к примеру, человек-великан Алонсо, росту в котором было почти три метра, – Алонсо мог достать протянутой рукой потолок купола и снимал с трапеции Лизу-Малину, бережно неся её в своих громадных ладонях, – специализацией его были фокусы, а главным трюком в репертуаре считалось исчезновение Лизы-Малины: он ставил её на арену, дул ей в лицо, и она исчезала; выступал также в шапито трёхногий Крузейро, обязанный именем своим жаркой Бразилии, из которой непонятно как вообще он попал в Лиду, – Крузейро был жонглёр, и зрители его просто обожали: идя на двух ногах, третьей он жонглировал мячами; волосатую женщину Агнешку пан Витольдик привёз из Гродно, – танцуя, она раздевалась на арене, и зрители видели, что её тело сплошь покрыто длинными волосами; человека-льва нашли эмиссары Витольдика в варшавском зоопарке, там была такая история: вольер, где жил лев, убирала женщина, история даже имя её сохранила – Катаржина, она кормила льва, поила, он привык к ней, и они иногда отдыхали вместе, – лев ляжет на траве, а Катаржина рядом, вот эта Катаржина и родила как-то львёнка, но – с человеческим лицом… слушай, дед, не выдерживал я в этом месте, ты ври, да не завирайся! – дед разводил руками и невозмутимо шептал: а ты, сынок, не груби деду! как можешь ты сомневаться в сказанном? я тебе дело говорю, как раньше говорил: так было, и слово же из песни нельзя вынуть, – я возмущённо мотал головой, делая круглые глаза, а дед между тем продолжал: да, человек-лев, ничего чрезвычайного я здесь не вижу, – Катаржина кормила его молоком, он привык к людям, жил в зоопарке, а потом парни Витольдика выкупили его и привезли в Лиду, – ну, это просто ни в какие ворота, говорил я, – какие ворота? возражал дед, лев как лев, носился по арене, рыча и пугая зрителей, при этом говорил на четырёх языках, играл на мандолине и пел неаполитанские песни… уф, говорил я, – ну, ладно, говорил дед, был ещё в нашем шапито и такой персонаж: женщина-птица, то была своя, лидская, дочь купца Когута, – так-то она в гимназии монахов-пиаров училась, при Иосифовском костёле, а в шапито деньги зашибала: летала под куполом, кричала журавлём, крылья у неё были маленькие, но сильные, хороший номер был, зрителям нравилось… впрочем, я уехал с темы, я ж тебе про Чертопраха сказывал… так вот, Чертопрах спустя полгода после начала работы с Лизой-Малиной сделал ей предложение, и она его приняла; в августе они поженились; площадку за цирком уставили столами, и все цирковые гуляли три ночи и три дня, вино лилось рекой, пиво – водопадом, – пивзавод поставил на свадьбу сто вёдер лидского, и сыновья Мейлаха Пупко, Марк и Шимон, лично говорили здравицу молодым; шапито и бочка сверкали цветными лампочками, в воздух запускались фейерверки и шутихи, даже и простые лидчане приходили на свадьбу, пили вино и плясали с цирковыми; здесь были факиры, глотатели шпаг, укротители огня, иллюзионисты, жонглёры, акробаты, дрессировщики, а между столов ходили приручённые животные – лев, медведь, пантера, зебра, енот и слон-альбинос; свадьба удалась на славу, а в первую брачную ночь Чертопрах сказал Лизе-Малине: погадай мне, – Лиза-Малина качнула головой, взяла его руку, всмотрелась и сказала: ты заживо сгоришь, – брось, сказал Чертопрах, этого не будет, – будет, сказала Лиза-Малина, да я уже и гадала на тебя – на бараньих костях, на крови убитой курицы, на брошенных камнях и на огневой воде ведьмы Свидарихи, – сгоришь заживо, и вся недолга, – себе погадай, сказал Чертопрах, – уже гадала, сказала Лиза-Малина, карты сказали: мне голову отрежут; они выпили по стакану вина и принялись истово любить друг друга, – всё это сбылось, каким бы баснословием ни казалось, причиной тому – тектонические сдвиги истории, мешающие судьбы людей, как гадальные карты в заслуженной колоде; первый сдвиг случился в сентябре 1939-го, когда поляки прощёлкали запад Беларуси и Лида отошла к Советам; многие тогда пострадали, но не дед с Витольдиком, – спрятав концы в воду и прикинувшись серыми мышами, они стали в ряды рядовых обывателей, скинули с себя генеральские погоны – в метафорическом, разумеется, смысле – и стали простыми рядовыми, которым даже и до сержантов далеко, оделись в рядно, рогожку, рубище и принялись глушить крамбамбулю, чтобы уж совсем слиться с пейзажем, и никто их даже не подумал выдать; шапито и бочку красные зачем-то сожгли, в фарном костёле устроили фуражный склад, в церкви Михаила Архангела – конюшню, а синагогу вообще взорвали, чтобы духу её даже не было на свете, – таковы были кощунники и радетели разрушения любых религий, да то ещё была не беда, а лишь полбеды, а вот беда пришла без малого два года спустя: 23 июня 1941 года в 4 часа 40 минут пятнадцать двухмоторных Дорнье Do 17, по прозвищу летающие карандаши, спикировали на Лиду, разбомбив город и его аэродром, в 5 часов 15 минут карандашей сменили Хейнкели и силой в тридцать две машины повторно проутюжили город и аэродром, уничтожив при этом десяток советских самолётов; город запылал, склады и магазины подверглись граблению лидчанами, а через пять дней в город вошли немецкие войска; Чертопрах с Лизой-Малиной прятались в развалинах, думая, как покинуть город, но выходить на улицы боялись, тем более что оба отличались чернявостью и смуглой кожей, – еды не было, воды не было, ничего не было и, просидев неделю в руинах, Чертопрах и Лиза-Малина всё-таки вышли, – судьба не благоволила к ним, недолго гуляли они на свободе, их сразу замели и приставили к телеге и дохлому одру – возить грузы с места на место, и они возили, а вечером немцы приказали им грузить хлеб, – вот они таскают тяжёлые лотки, а немцы покрикивают; Лиза-Малина глядит во все глаза, пытаясь поймать миг, когда внимание караульщиков иссякнет, но те внимательны, бдят, не отвлекаясь, а Чертопрах, быстро оглянувшись, хватает кирпич хлеба и прячет под рубашку; тут немцы, лопоча, бросаются к нему и начинают бить ногами, руками, прикладами, а Чертопрах, схватив хлеб, рвёт его зубами и судорожно глотает сухие куски, дерущие глотку острым наждаком, немцы топчутся, орут, матерятся, и тут в драку влетает Лиза-Малина и пытается отбить Чертопраха, но немцы сильнее, их больше, и через несколько минут всё кончено – избитых тащат по улице, и на дороге за ними остаются капли крови; ночь они провели в сарае у гимназии, а утром их повели на казнь, ибо никому не дозволяется воровать хлеб у рейха; в это время из дома 32 на Виленской вышел гебитскомиссар Лиды Герман фон Ганвег, ценитель Гёте и Генделя, сел в машину, тронул плечо водителя стеком, и машина пошла в комендатуру; возле спортивной площадки фон Ганвег покинул автомобиль и степенным шагом направился к месту службы, – проходя мимо турника, он глянул вверх: под перекладиной жались друг к другу два маленьких человечка, мужчина и женщина, – они стояли в верёвочных ошейниках и тоскливо смотрели округ: шёл дождь, и картина, простиравшаяся под ними, была блёклой, мутной, похожей на серую фотографию, сделанную плохим фотографом в эпоху ученичества; фон Ганвег равнодушно прошёл мимо, а перед турником стал некий чин и примерился сапогом в кирзе к шатким табуреткам… серые люди в серых шинелях замерли, вспоминая дёргающихся в петлях кошек и извивающихся под сколами стёкол дождевых червей… чин занёс ногу и… выбил одну за другой обе табуретки! казнимые дёрнулись и повисли в петлях… впрочем, я это предположил, сказал дед, виновато покашливая в кулак, на деле же всё было так: фон Ганвег вышел из дома на Виленской, водитель, увидев его, выскочил из машины, открыл дверь, гебитскомиссар сел сзади и сделал водителю выговор за плохо помытое авто, у комендатуры фон Ганвег покинул машину и осмотрел спортплощадку: под турником с петлями на шеях стояли два маленьких человечка – мужчина и женщина, и тоскливо смотрели на гебитскомиссара; фон Ганвег недовольно спросил: что такое? – ему ответили: вешаем врагов рейха – согласно Программе Т-4, ибо вопрос цыган и лилипутов, как расово неполноценных и физически недоразвитых, подлежит окончательному решению; фон Ганвег одобрительно хмыкнул, сказал продолжайте и, поигрывая стеком, направился к себе – в кабинет, расположенный на втором этаже, а серые люди, столпившиеся у турника, засуетились вокруг осуждённых, но тут увидели: мужчине петля впору и длины верёвки хватает, но женщина была так мала, что пришлось вязать снова, – кто-то из солдат побежал за другой верёвкой, её кинули на турник, и уж тогда петля наконец достигла цели; Чертопрах с Лизой-Малиной стояли в верёвочных ошейниках и тоскливо смотрели округ: машина фон Ганвега плавно отъехала в сторону, на спортплощадку забежала собака, дождь, как во сне, медленно капал на людей и развалины, видневшиеся вдалеке, день был тягучим, серым, бессмысленным, но один из серых людей, став против турника, открыл футляр фотоаппарата, навёл объектив и принялся быстро-быстро щёлкать затвором; тут к турнику подошёл другой человек, весёлый, пухлый, румяный, примерился и ударил ногой в табуретки, сначала в одну, потом в другую, и… Чертопрах с Лизой-Малиной повисли, дёрнувшись на толстых верёвках, покручиваясь, покачиваясь, а серые люди, стали с ленцой расползаться, как тяжёлые жуки-навозники, обожравшиеся навоза… хотя нет, сказал дед, опасливо взглянув на меня, я просто подумал, что вариативность событий может влиять как-то на финальную картину мира и приводить к иным результатам, нежели к тем, которые всё-таки заложены роком, – фатум альтернатив не даёт, ибо он есть единственная данность, и ежели написано тебе на роду быть заживо сожжённым, то ты не утонешь, а ежели написано сгинуть от разрезания горла, то петля это горло твоё не может затянуть, посему – тут дед снова посмотрел на меня – расскажу, как было на самом деле: фон Ганвег вышел из дома, сел в машину и, доехав до спортплощадки, увидел приговорённых; кто такие? спросил он хмуро, и что происходит тут? – вешаем врагов рейха, ответили ему доброхоты, ибо расовая гигиена превыше всего! – отставить! сказал гебитскомиссар, приведите их ко мне в кабинет, – и проследовал к месту службы; с Чертопраха и Лизы-Малины сняли петли и отконвоировали в комендатуру; они стояли опустошённые на мягком ковре в кабинете фон Ганвега и мелко дрожали, – то ли от холодной влаги дождя, то ли от страха, а гебитскомиссар, прохаживаясь пред ними, вещал: будете моими собачками, стану дрессировать вас и выучу исполнять команды, за кусочек съестного попрыгаете у меня и поймёте: есть команды апорт, фу, место… ваша судьба – ходить на задних лапках, ибо вы животные, экзотические звери в сообществе людей, – вот так говорил ценитель Гёте и Генделя нашим маленьким героям, а они слушали и думали: лучше быть собачками, чем болтаться на виселице под ветром и дождём… впрочем, сказал дед, я это могу лишь предположить, ибо откуда мне знать, что думали в действительности Чертопрах и Лиза-Малина; их отвели в хозяйственную комнату, где хранились швабры, тряпки и вёдра для мытья полов, заперли на замок и оставили, – неделю сидели они взаперти и их не кормили, – давали только воды, да и то не вдоволь; восьмой день голодного плена ознаменовался вызовом узников к гебитскомиссару, который поставил их у письменного стола, взял кусок хлеба и, бросив его в дальний конец кабинета, сказал: апорт! – пленники не двинулись с места; фон Ганвег не стал лениться, поднял хлеб и снова бросил его, чуть громче сказав апорт, но и в этот раз Чертопрах с Лизой-Малиной остались стоять, – тогда гебитскомиссар взмахнул рукой и дважды ударил Чертопраха стеком, – по шее и по лицу, – Чертопрах даже не вскрикнул, а Лиза-Малина схватила со стола фон Ганвега бронзовый бюстик фюрера и пустила его в гебитскомиссара; удар приняла грудь начальника, увешанная крестами; на этом сеанс дрессуры был завершён, и Чертопраха вновь водворили в чулан, а Лиза-Малина осталась в кабинете; спустя ещё неделю Чертопрах вновь предстал перед рейхскомиссаром и увидел на его письменном столе белый-белый череп с двумя золотыми зубами в верхней челюсти, увидел и расплакался, а фон Ганвег взял кусок хлеба, бросил его и сказал: апорт! но голодный Чертопрах не двинулся с места, и тогда начальник Лиды вызвал двух ражих полицаев, которые, избив Чертопраха, снова бросили его в чулан, где он побыл ещё короткое время и с ближайшей оказией был выслан в Освенцим в качестве личного подарка некоему Менгеле, который исследовал физические и психические аномалии узников, выделенных из лагерного контингента, – фон Ганвег и Менгеле были университетские товарищи, вместе учились в Мюнхене, и гебитскомиссар Лиды, зная увлечение сокурсника редкими людьми, решил порадеть многообещающему медику, – получив Чертопраха, Менгеле хотел анатомировать его, причём при жизни, так как по смерти расположение внутренних органов человека меняется, а безумный хирург думал постичь картину мира маленького человека, картину, не изменённую началом распада и преобразования; Чертопрах не знал судьбы, – содержась в бараке лиц, назначенных для опытов, он просто доживал дни, прекрасно понимая, что они – последние, и уже не надеялся на чудо, но как-то вечером, когда его повели в лабораторию, увидел возле одного из помещений лагеря хорошо знакомый ему R35, помятый и заляпанный грязью, – у Чертопраха ёкнуло сердце, он дёрнулся и побежал к мотоциклу! охранник позади что-то кричал, но Чертопрах бежал изо всех сил, бежал, теряя дыхание, таща своё измождённое тело – вопреки слабости, обречённости и очевидному поражению; добежав, вскочил в седло, щёлкнул ключом зажигания, выжал сцепление, и машина, взревев, рванула… он мчался по кругу, в него стреляли, со всех ног бежала от разных строений охрана, а он нёсся на горячей машине, рычащей, как зверь, и изрыгающей ядовитый выхлоп! – пуля ударила его в ногу, он взвизгнул, прибавил скорость и стал беспорядочно рваться… выхода не было, выезда не было, выбора не было… он резко повернул руль, набычился, подобрался, а мотоцикл издал рокочущий рык и – ринулся на колючку… быстрее, быстрее! – колёса крутились с бешеной скоростью, кровь кипела в груди Чертопраха, ограда всё ближе, ближе, ближе, и вот Чертопраху видны уже ржавые иглы рыжей колючки… удар! мотоцикл снова взревел и, получив удар тока, вспыхнул! объятый пламенем Чертопрах добавил газу и вылетел за ограду! все, кто был в лагере, застыв, наблюдали за ним: мотоцикл летел над мёртвой полоской почвы, разделяющей лагерь и близлежащий лесок, столб огня бушевал над ним, и обугленная фигура наездника ссыпала вниз тысячи искр, а он всё летел и летел ярким факелом, беззаконной кометой, и остановить его было никак нельзя… как он летел, дед? мрачно сказал я, как он сквозь колючку-то мог лететь? – летел! уверенно возразил дед, летел точно так, как летел прежде над Дунаем, объятый огнём, который один только даёт дорогу свободе… свобода! вот что рождается в чистоте пламени, в бесконечной энергии солнца, в этих протуберанцах, не знающих черты и предела! он ушёл свободным, непокорённым, неподчинившимся, человек-мотоцикл, звезда цирка и цыганского табора… дед взглянул на меня и, тихо вздохнув, добавил: вот судьба пасынков эпохи и законных детей рока, – судьба и фатум, их мистические родители, крепко сжимают обречённых в своих объятиях – до тех пор, пока не задушат… дед, снова сказал я, для чего ты сидишь в киоске «Союзпечати»? – тебе бы романы сочинять…