Темная любовь

Уик-энд, никуда были эти вечеринки, на одной ее пивом облили, на другой — прицепились, что слишком худая, отослали назад, не дали танцевать, а ведь так — все чаще и чаще, теперь у нее в ночь — одна вечеринка, от силы две, иногда она и вовсе не нужна никому. Офис с наглевскими репродукциями, и там — "У вас что — анорексия, что ли? Я, знаете ли, с инвалидами не связываюсь, не мой бизнес. Хотите дальше танцевать — лучше кушать надо, милая".

Не понял он ничего, да это и ясно, это только Адель понимала — плоть неважна, плоть, если честно, вообще — преграда для движения, она ж теперь легче делает повороты, управляет пространством, держит вертикаль "баллон", так это в балете называется, эта самая воздушность, которую еще зовут — как? — возвышенностью, теперь, когда меньше груз тела, она обвенчана со своим движением. И вот этим жертвовать во имя каких-то кретинов?

"Вы, должно быть, весите фунтов девяносто".

Она пожимает плечами.

"Но вам повезло. Следующая суббота. Что-то типа прощальной вечеринки. И заказчик из всего альбома выбрал вас. Именно вы ему нужны, так и сказал".

Снова пожатие плеч.

"Он хочет, чтобы вы приехали пораньше, может, нужен экстра-особый танец, приватно, он знает — прикасаться запрещено. Что-то вроде подарка для почетного гостя, понимаете? Так что вас ждут к восьми", — и он протягивает карточку, стандартную картонку, три дюйма на пять, адрес, телефон.

Адрес и телефон Эдварда.

"Слушай, мне, ну это самое, мне бы резинку или вроде того. У тебя есть?"

"Нет".

"Эй, да у тебя ж, типа, КРОВЬ ИДЕТ, есть у тебя прокладка или вроде того?"

Ответа нет.

"Надо было тебе тогда деньги у меня взять", — Эдвард заявляет это сразу же, она еще на пороге стоит, только войти собирается в его квартиру, туда, где библиотека — фальшивка наглая, книжки на полках стоят, ни разу не читанные, на полках — лягушки хрустальные, дебильные, и приземистые яшмовые самураи, и бронзовые красавицы с рубиновыми очами. "Дерьмово выглядишь, даже хуже, чем прошлый раз, даже хуже, чем это гнусное полароидное фото в альбоме… Я так понимаю, с работой у тебя сейчас не очень? И ВОТ ТАК ТЫ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ СЕБЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ?"

Она пожимает плечами.

"С балетом, значит, уже кончено?" — и он наполняет бокал вином, один бокал, для себя, потом вроде передумал, налил и в другой, давай, на здоровье, не жалко. Жалкая работница по найму, вроде горничной, вроде мальчишки-рассыльного, вроде проститутки. "Мужик, с которым я общался, говорил, что сексом с заказчиками ты не занимаешься, точно?"

"Я танцую", — шепчет она. А комната не изменилась, ни капельки, и свет такой же, как был, и запах даже, и, ясно, в спальне простыни на кровати мягкие, гладкие, нежно-алые. "Я захожу — и сразу танцую".

"Голая".

"В трусиках".

"Ветерок на трусиках", — и он отхлебывает из бокала. "А под эту песню станцуешь? Устроит тебя ритм?" И вдруг "О-о, Господи", — с ужасом, с отвращением, это она пальто расстегнула, — "Господи Боже, да ты глянь на себя. Тебе же к врачу надо, ты же кожа и кости!"

"А где же вечеринка? Или ты просто все подстроил?"

"Вечеринка тоже будет, только не здесь и не сейчас. Сейчас ты будешь танцевать только для меня. Может, ты и вправду хороша, может, я и на чай тебе дам… а чаевые брать — это у вас разрешается? Или это уже включается в счет?"

Она молчит. В мыслях — опять Адель, Адель в этой самой квартире, Адель выбирает цвет простыней и кровать выбирает, кровать, на которой, Эдвард говорил, потом занималась с ним любовью, до свадьбы с Алис, раньше, до помолвки еще, и — "как же она двигалась", — Эдвард все повторял, — "это что-то невероятное", и вдруг — "Расскажи мне про Адель", — она произносит это, а на губах — горчинка вина, жжет истресканный рот. Вино — светлое, и в нем кровь растворяется, бледнеет. "Расскажи мне — последний раз, когда ты ее видел, как это было?"

"И какое это имеет отношение?.."

"Ты просто расскажи", — все, что отвечает она.

Он начинает говорить, здесь это было, она приехала, нет, сначала мы поужинали, в шведском ресторанчике, маленький ресторанчик, пять-шесть столиков, никто в городе его не знает, но она, ясное дело, знала, но она всегда все знала. "Поужинали, — говорит он, — и домой. В койку".

"Сколько ей было лет?"

"Какая разница?"

"Сколько лет?"

"Знаешь, смотрю на тебя — и поверить не могу, что когда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно не возникло".

"Сколько лет?" — и он говорит, сколько, в точности, как она подозревала, да нет — знала, это как у нее с ребятками, с мапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок — и как она сразу не увидела — фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд не колючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого, вдохновенного. "Допивай", — голос Эдварда доносится словно издалека, так с ней Адель говорит. "Допивай — и можешь уходить".