Темная охота (Сборник)

И началось извержение вулкана. Сначала он долго и непечатно поносил всех, кого только можно было — меня за то, что это случилось со мной, себя за то, что он оказался причастным к этому делу, Иванова и его коллег за интеллигентскую мягкотелость, «филантропов» за их коварные планы, наши вооруженные силы за то, что они не смогут ничему помешать. Потом он немного успокоился и стал рычать о черных перспективах. Я только слушал.

Вот она, инопланетная агрессия, рычал он, метаясь по комнате. Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой — летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города, гигантские радиоактивные муравьи, лопающие всех подряд, бездушные аль-таирские роботы, сметающие все на своем пути, чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные, невидимые, рев, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах Нью-Йорка огнедышащие жабы, железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков Эйфелевой башни, Годзилла — весь этот хлам, который у нас не переводят, потому что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя, неприхотливого и закомплексованного.

А оказалось, что ничего этого не будет. Не будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса и паники. Не будет никакой войны, пришельцы не только не станут воевать сами, но и нас отучат навсегда от войн. Но движение человечества вперед будет остановлено — не пулями и газом, а тотальным изобилием, лимузином у каждой двери, золотом в каждом картане, бриллиантом в каждом уже, цветным экраном метр на метр в каждом красном углу. Этим преждевременным изобилием.

Лучшие умы человечества никогда не отрицали материального благополучия, рычал он, терзая буйную шевелюру. Общественные писсуары из золота, бриллиантовые детские кубики — да, в будущем это должно стать нормой. Но всему свое время. То изобилие, что жалуют нам со своего плеча пришельцы сейчас, в середине восьмидесятых годов двадцатого века, не нужно. Рано, преждевременно. Да, среди четырех с лишним миллиардов землян много борцов, но неборцов, обывателей, будем смотреть правде в глаза, гораздо больше чем нам хотелось бы. Слишком многим заоблачные дары заслонят весь мир в его проблемами, и в тысячу раз труднее будет поднимать их в атаку, сплачивать вокруг знамен, вытаскивать из золотой скорлупы… Они будут отлягиваться, кричать, чтобы их не тревожили, что они счастливы, и все вокруг счастливы — тот сосед, и вон тот, так что подите к черту и оставьте нас в покое, чего вам не хватает теперь, когда у всех все есть, что вам, больше всех надо?

Миллионы сегодня голодают и бедствуют, и как объяснишь им, прыгающим от радости при виде дома, за который не нужно платить десять лет, полного холодильника, автомобиля, что это — суррогат счастья?

А потом те, которые неборцы, войдут во вкус, им уже мало будет шестицилиндрового авто, телевизора метр на метр, захочется лимузина двенадцатицилиндровго или на воздушной подушке, телевизора, способного передавать запахи, и посыплятся из-за облаков новые дары в красивой упаковке, и океан изобилия захлестнет с головой, и мечта лететь к звездам так и останется мечтой…

Человечество погибнет, рычал он, и погубят его не кровожадные осьминоги в лязгающих треножниках, и слава богу, если мы умрем достаточно рано, не увидев заката, окончательно вставших на четвереньки соплеменников…

Наконец он устал, охрип, сел и зажал голову ладонями.

— Что-то слишком мрачно, — заметил я. — Опасно, согласен, но чтобы на четвереньки…

— Какая разница — в прямом смысле или переносном? Для твоего Бережкова такой бар — рай божий, за месяц в гроб вгонит… Или твой шеф — сейчас он еще копошится, пишет докторскую, потому что доктору больше платят и можно купить «Волгу», и он ведь не самый худший представитель своего племени, есть у него кое-что в голове. Господи, обидно-то до чего — будь это война, агрессия, нападение жукоглазых, можно было бы драться, стрелять, взрывать. В кого станешь сейчас стрелять — в небо? В твой телевизор? Пойду я, пожалуй…

— Куда?

— К себе поеду, возиться с мышами, а что еще прикажешь делать? Как сказал некто Иванов, сделать мы ничего не сможем. И он тоже…

Но встал и вышел вялой развинченной походочкой, ничего в нем не осталось от прежнего президента— ухаря и любителя поспорить о будущем — каким оно будет, какими будем мы и скоро ли. Я остался один.

Посидел немного и тоже ушел. Шатался по городу, забрел в кино, что-то там смотрел, пил газировку, оказался в столовой, что-то там жевал и думал, думал, думал.

Ненависть Белоконя к тому миру, что должен появиться в результате ливня благ, я вполне разделял, я никогда не любил подобных моему шефу людей, и больно было думать, что настанет их царство, но что же делать? И почему наш звездный Иванов говорил слегка загадочно, он бы не стал говорить просто так…

Ничего я не придумал, вернулся домой уставший и расстроенный и с порога услышал, что Жанна плачет в спальне. Не очень уж громко, но я сразу услышал и бросился туда.