Темная полоса

Освободившись в половине восьмого вечера, я поехала к Дольче. Он тоже провел нелегкий день – ему пришлось съездить к Сониному папе и рассказать ему о смерти дочери. Еще Дольче побывал в милиции, выясняя, когда нам отдадут тело для похорон, и в сотне всяких инстанций, куда обычно ездят люди, у которых случилось большое горе, – в ЗАГС, собес, поликлинику, жилищную контору.

Мы устроились на его кухне и долго пили виски. Яков, присоединившись к нам в качестве группы поддержки, стал задавать вопросы, сопереживать и качать головой. Это снова было мило с его стороны и не раздражало, а даже стимулировало умственную деятельность.

В итоге мы пришли к некоторым выводам. Нет смысла сомневаться, что Соню задушил Дмитриев. А вот за что – непонятно, тем более что он провел ночь с субботы на воскресенье в постели нашей подруги. И по идее, Соне удалось умаслить следователя. Возможно, она добилась уменьшения суммы взятки или отсрочки выплаты всех этих безумных миллионов.

Но даже если Дмитриев не пошел ей ни в чем навстречу, зачем ему убивать курицу, несущую золотые яйца? Он ведь надеялся денег с нее получить. Можно предположить только одно: Соня что-то отмочила, от чего у Дмитриева снесло крышу.

– Попыталась его убить, – предположил Дольче в своем стиле.

– Попыталась его обмануть, – сказала я, потому что женщинам свойственнее такой вариант. Мы же физически слабые, куда нам лезть на рожон?

Яков улыбнулся и мне, и Дольче.

Пора было возвращаться домой.

На остановке я поймала такси. Посмотрев на часы, с удивлением обнаружила, что уже половина двенадцатого. Варька, наверное, уже спит. Я совсем забросила дочь. Она права, я полная эгоистка.

Когда такси свернуло во двор моего дома, я обнаружила, что в пустом ночном дворе, неуютном, как и все дворы новых домов, горит небольшой костер. Расплатившись, я вышла из такси и направилась к своему подъезду. А проходя мимо костра, заметила в пламени несколько картин. Это были мои собственные портреты.

Я как-то оторопела, пожалуй, даже испугалась: в этом пожаре читалось нечто инквизиторское – меня жгли, как ведьму.

Поежившись, я вдруг решилась: поискала вокруг себя палку, нашла одну более или менее подходящую и вытащила из огня на плитку дорожки верхний портрет. Он еще мало пострадал, а на камнях быстро остыл и перестал тлеть. Я наклонилась над ним, над своим собственным лицом, удивляясь, что можно увидеть во мне, в общем обычной женщине, столько красоты. Передо мной было изумительное признание в любви.

Не знаю, кто затеял это аутодафе, пусть даже Инка, но я должна позвонить Жене, чтобы сказать ему: я тебя люблю. И еще: прости меня, дуру.

Набрала его номер, пошли гудки. А за моей спиной раздался звонок.

Я обернулась. Женька сидел под кустом жасмина, обняв свои согнутые колени, и, прищурившись, смотрел на меня. Я остановила вызов. Его телефон смолк.

– Что это, Женя? К чему такой перформанс?

– Я уезжаю. Н-надолго. Забираю свои работы с собой. А твои портреты не хочу брать. И хочу, чтобы ты это знала.

– Пойдем ко мне. Давай поговорим.

– Нет, мне пора, – ответил он, но не пошевелился.

Я достала из своей сумки большой пакет, сходила к песочнице, принесла в пакете песок и засыпала костер. Аккуратно подняла обгоревшие холсты, отряхнула от песка. Всего три портрета.

– Пойдем, Женя, – сказала я дружелюбно. – Давай хоть чаю на прощание выпьем.

Он поднялся на ноги и, без сомнения, будто только этого и добивался, пошел следом за мной к подъезду.

Глава 2

– Жень, ты перегнул, по-моему. – Я привела его на свою кухню и, немного суетясь, стала доставать из бара вино и стаканы. – Выглядело так, будто ты меня жжешь. Перегнул…

Он сел на табуретку у стола, мрачный, подавленный, опустошенный. Хотелось обнять его, сказать то, что я не сказала по телефону, на что не решалась. В старые добрые времена он был мягче. Это ощущалось во всем – в тоне, в словах, во взгляде. А теперь мне иногда казалось, что я не знаю человека, которого люблю.

– Ну, может, чуть-чуть и перегнул, – признал он мрачно. – У меня есть железная отмазка.

– Какая?

– Моя т-творческая натура.

– Везет тебе. – Я тоже присела за столом, налила нам вина. – А у меня нет никаких отмазок. У меня мещанская натура. Вчера я обнаружила труп своей ближайшей подруги, а сегодня пошла на работу. Вот мне бы твою натуру. Я бы полгорода сожгла.

– Что? – удивился Шельдешов. – Твоя п-подруга умерла месяц назад, разве не так?

– Да, так. А вторая – в понедельник.

– Боже, такие совпадения…

– У нас темная полоса, я же говорила тебе.

– Это у тебя и Дольче? Расскажи мне все. Или не хочешь?

– Долгая история, а ты вроде торопился.

– Я хочу п-понять. У меня ведь тоже не лучший период в жизни.

Тогда я стала рассказывать. Женя слушал меня, и его глаза расширялись. Вообще-то, наверное, было правильно рассказать сумбурную и суетливую историю нашего темного периода кому-то со стороны, в свободные уши. Да еще и человеку, который не будет, подобно любовнику Дольче, только изображать внимание. Женя задавал вопросы, иногда ставя меня в тупик. Правда, и без его вопросов тупиков хватало.