Темная сторона Петербурга

Борисова склонила голову набок и прищурилась. Даже сидя на жестком стуле в кабинете главврача психиатрической больницы, эта дамочка двигалась так, будто кто-то рядом раздевался под музыку. Все ее богатое тело дышало и волновалось. И это безумно раздражало.

Штерн замолчал. Мне показалось, что-то его озадачило. Обычно он болтает охотно и без передышки, а тут… Семагин равнодушно смотрел в окно, главврач таращился на Штерна с удивлением. Видя, что все ждут от него объяснений, старик спохватился и принялся рассказывать.

– Пряжка наша родимая – бывшая лечебница для помешанных при исправительном учреждении, – сказал он. – То есть, значит, при тюрьме… Со временем больницу из-под пенитенциарного ведомства вывели. Но все экспертизы в плане вменяемости головорезов Питера и окрестностей проводились именно у нас. О, здесь такие фрукты содержались! Закачаешься. Полюбопытствуйте, если будет время, в наших архивах, – тоном гурмана, рекомендующего редкое блюдо, пояснил старик. Обращался он главным образом почему-то к Борисовой. – Мне эта фраза – «Смерть красавицам» – сразу показалась знакомой. И вот, представьте, вспомнил! Ведь это ж было, как бы это выразиться… Личное кредо первого российского маньяка, Николая Радкевича.

– Кто такой? – ревнивым тоном спросил главврач.

Штерн с удовольствием разъяснил:

– Радкевич в начале XX века зверски зарезал нескольких девиц легкого поведения… Когда душегуба поймали – содержали у нас, в лечебнице при тюрьме. Стремился он, видите ли, очистить мир от греха.

– Как английский Джек Рипер? – спросила Борисова.

– Вот! – воскликнул Штерн. – Так его и называли в Питере – Второй Потрошитель. У нас он и умер. Убили другие заключенные. После того, как суд назначил ему восемь лет каторги… Кажется…

– Когда ж это все было? – спросила Юлия Александровна. Штерн задрал голову к потолку, усиленно вспоминая.

– М-м-м… Дай бог памяти… Ага! Лондонский потрошитель закончил свою «карьеру» в 1888 году. А Радкевич принялся убивать… точно не помню, но, кажется… Нет, никак не раньше 1908-го! То есть спустя двадцать лет. Зверствовал около года. Его довольно быстро отловили и заточили до суда в нашей больнице.

– То есть надпись эта… – хотел спросить главный, но Борисова его перебила:

– Насколько я помню, Джека-потрошителя так и не поймали?

Левая ее бровь поднялась вверх, выгнувшись, как разъяренная кошка, дугой.

– Да, верно! Но сами убийства внезапно прекратились, – сказал Штерн.

– Думаете, есть какая-то связь? – вмешался Семагин, поедая глазами аппетитную Юлию Александровну.

– А что – нет?

– Николай Радкевич был желторотым юнцом, когда вдруг вскочила ему в голову идея убивать, – объяснил Штерн. – Первое нападение совершил в пятнадцать лет. На некую красивую вдовицу, которая от скуки совратила мальчика, а потом бросила. На память о себе оставила юному любовнику дурную болезнь. Увидав бывшую пассию в обществе нового дружка, Радкевич затеял убить изменницу – то ли ножом, то ли душить бросился… Эти подробности я не помню. Но знаю, что именно за этот проступок, совершенный в публичном месте, принародно, его исключили из Аракчеевского кадетского корпуса в Нижнем Новгороде.

– Завидую вашей памяти, – сказала Борисова Штерну, оглядываясь с улыбкой на нас с главным. – Жутко интересно, правда?

– Еще как жутко! – подтвердил я.

Семагин неопределенно хмыкнул.

– Да, но только какое отношение может иметь этот самый Радкевич к вашему, простите, Мише Новикову? Мальчик из детдомовского интерната, с двенадцати лет по больницам. Последние два года бессменно у нас.

Главный, слюнявя пальцы, быстро листал страницы личного дела пациента Новикова; Борисова, заскучав, уставилась в окно. Мы со Штерном переглянулись.

– Реинкарнация?

Я, в общем, надеялся пошутить, но главный почему-то обиделся.

– Не пытайтесь меня подкалывать, Одинцов! – отрезал он. – И не считайте себя умнее других.

Я начал оправдываться; а Штерн вдруг забубнил, что надпись под штукатуркой, возможно, была сделана в действительности самим Радкевичем. Бедный Миша, впечатлившись, просто повторил ее. Борисова глядела на всех нас с усмешкой.

– Да! Вот еще что! – вспомнил Альфред Романович. – Он любил представляться жертвам своим как Вадим Кровяник. Это, собственно, прозвище, под которым он был известен.

Холодный червяк прополз у меня между лопатками. При слове «Кровяник» мне вспомнилось утро и звуки, доносившиеся из коридора. Назойливые чьи-то то ли всхлипы, то ли причитание… Песенка о кровянике. Но кто же ее пел?

Миша? А вдруг не он? Я посмотрел на глуповатое лицо атлета Семагина и вздохнул.

Ах, как обидно и не вовремя Штерн уходит!

* * *

День – среда.

Я вынужден пребывать здесь. Место отвратительное, но я не жалуюсь. Главное, что плохо: попадаются красивые женщины.