Темная волна. Лучшее

Наташа улыбается ей, кивает, прощает. С реки налетает ветерок, треплет ее волосы, нежно целует в обе щеки.

1989

— Да что ж с тобой делать, если руки из задницы растут! — говорила повариха тетя Маша в четвёртый раз за день. — Как же ты жить-то будешь, Лера Пивкина?

Лера мрачно выбирала из лужи борща на полу белые острые осколки фаянсовой тарелки. Их отряд дежурил по столовой и она в который раз убеждалась, что к подаче еды и расстановке бьющихся предметов категорически не приспособлена.

— Иди ведро возьми за дверью, там тряпка плавает, затри тут по-быстрому, — приказала тетя Маша. — И шевели булками, вон уже два отряда на подходе, жрать хотят.

Лера толкнула дверь столовой, вышла за ведром. Третий и шестой отряды действительно уже подошли и толпились у входа. Все были голодные после пляжа, нетерпеливо переговаривались.

— Эй ты, из первого отряда, а обед скоро начнётся?

— Пивкина, борщ или суп сегодня будет?

— Чую котлеты, Лер, котлеты же, да?

Лера торопливо подняла ведро — тяжелое, полное грязноватой воды, повернулась затащить его в дверь, и чуть не выронила — в спину ей уперся взгляд, чёрный от злобы и жадного, нетерпеливого желания погубить. То же чувство, что и несколько дней назад, ночью. Она охнула, ухватилась за дверь — не хватало еще ведро разлить на входе, тетю Машу она сейчас боялась больше, чем неизвестного врага. Лера медленно повернулась, но взгляд исчез, чужая злая воля больше не была направлена на нее. Просто толпа ребят — мальчики, девочки, голодные, нетерпеливые. Вожатые стояли чуть поодаль — красивая Светлана с косой, худой высокий Петя, он учился в медакадемии, смуглый красавец Арсен, веселый голубоглазый Саша Заикин, про которого говорили, что его брат-близнец погиб в Афгане, и с тех пор он страшно кричит во сне. Саша поймал Лерин взгляд, подмигнул.

— Тяжёлое ведро, Лерочка, давай помогу. И пару слов хотел тёть Маше сказать перед обедом, дай-ка я с ведром за компанию проникну в ее царство.

Среди гомона, звона тарелок и оглушающего запаха столовских котлет, Лера убирала ярко-красную лужу борща с серого кафеля и гадала — почему же ей так страшно, и не попросить ли маму в родительский день её отсюда забрать.

Отжимая тряпку в мутной воде, она решила, что всё равно останется — потому что, уехав, больше не увидит Диму и тогда точно затоскует навеки. Потому что не бывает любви сильнее, чем то, что она чувствует, глядя на него и слушая его тихий хрипловатый голос. Просто не бывает.

2014

Заместитель мэра, статный красавец в сером костюме, говорит с эстрады уже минут пятнадцать. Из них четырнадцать его никто не слушает. Эстраду подновили перед тем, как открыть и заселить лагерь, но высоко на заднике по-прежнему прибиты обрывки выцветших лент, кусок старого ватмана, сквозь разводы которого еще можно прочитать «мы в ответе за…». Наташа гадает, каким было последнее мероприятие на этой эстраде. Спектакль по Экзюпери или демонстрация гражданской сознательности? Соседка, Алинка, толкает ее локтем.

— Твой-то вон стоит, смотрит. Глаза, как у брошеной собаки.

Наташа поворачивается, встречается взглядом с Димой Фирсовым, которого уже несколько дней старательно избегает. Он курит под деревом и смотрит на Наташу с тоскливым вызовом. Он трезв и, очевидно, не вполне этому рад.

— Он не мой, — говорит она, отворачиваясь. — Хочешь, так забирай.

— Подумаю, — смеётся Алина. Наташа знает, что ночами она слезает с кровати и подолгу стоит на коленях, смотрит на небо за окном и истово молится за мужа, который где-то далеко и не по своей воле ходит с тяжелым автоматом. Иногда плачет, очень тихо, чтобы никого не разбудить.

— Как Стасик? — спрашивает Алина. — С отцом нормально? И с… этой?

— Настя, — говорит Наташа ровно. — С мачехой хорошо, к Игорю заново привыкает. Настя ему уже форму на сентябрь купила, учебники, у них лицей хороший прямо под окнами. За год к университету подготовится. Насте рожать уже вот-вот, Стас помогать будет, он любит маленьких. Когда Анютка родилась, ему четыре года было, и то он ее с рук не спускал. Теперь большой уже, будет у него снова сестрёнка. Всё у них будет хорошо.

— А… ты? — тихо спрашивает Алина. Наташа невесело улыбается. Как объяснить, что её уже нет, что она истончилась, иссякла, впиталась в землю вместе с кровью, которую она каждый вечер ходит и льёт на сухую землю игровой площадки, чтобы к ней вышла мёртвая девочка, похожая на её дочь. Чтобы слушать тоскливый потусторонний шепот, чтобы кивать и говорить — да, да, я мама, расскажи мне, кто тебя обидел.

— Чего у тебя рука-то не заживает? — спрашивает Алина, как будто прочитав ее мысли. — Вон опять кровь сквозь бинты проступает.

Наташа не успевает ничего ответить, все хлопают, чиновник закончил речь.