Темная волна. Лучшее

Дом был деревянный, старый, похожий на бабкину дачу. Но пах иначе, мхом и свежим деревом, а дачу бабка строила из списанных старых шпал и та устойчиво благоухала креозотом.

Леха сидел на лавке за столом, Настя — напротив. Все в доме было очень просто, и еда на столе была простая: хлеб, сыр, салат, печеная рыба.

— Я хотела тебе жареных змей и жаб в сметане подать, — улыбнулась Настя. Леха вздрогнул и осмотрел рыбу внимательнее. Не, вроде нормальная, карась. — Но ты Пэр Гюнта не читал, красивая литературная аналогия была бы потеряна.

Леха оторвал горбушку, откусил. Было вкусно, хотя голода он и не чувствовал.

— Ты ешь не от голода, — сказала Настя. — Ты здесь закрепляешься, связываешь себя с этим миром.

— Зачем? — спросил Леха. Зачем он миру, этому или какому-либо еще? Он — ничто, никто, оставьте в покое, работать только сильно не заставляйте.

— Чтобы исцелять мир, как положено шаману, — сказала Настя. — И начать с себя. Тут я могла бы тоже удариться в цитаты, но что же я тебя буду ими бомбардировать, если ты их ни хрена не знаешь?

— Некоторые знаю, — пробурчал Леха.

— Ага, — засмеялась она, — тогда скажу теми, которые ты знаешь. Помнишь, когда у Человека-Паука дядя помирал, он ему говорил: «Чем больше сила, тем больше ответственность». Вот и у тебя будет так же.

Она поднялась убрать со стола, Леха смотрел на нее и думал, какая красивая, и старался не чувствовать того, что поднималось в душе, и того, что предполагалось словом «жена».

— Ты давно здесь? — спросил он наконец. — И вообще… как?

— Давно, — улыбнулась Настя, будто бы и не ему, а так, своим мыслям. — Наши наступали. Адольф и Франц зашли в школу с оружием, меня с собой забрали дорогу показывать. Надеялись вырваться из окружения. Я показывала, а сама все с духом собиралась их в болото завести, в голове Глинка играл.

Она завела глаза на Лехин недоумевающий взгляд.

— «Иван Сусанин», балда. Но Адольф меня так глазами ел, что я все не могла момент выбрать, а тут уже и стемнело, они решили заночевать в лесу. Я ночью из веревок выбралась, стала решать — убежать самой, или их убить попытаться. Потом как подумала обо всем, что пережить довелось за последние годы, и сомнений не осталось — сразу потянулась за булыжником… И который ко мне ближе спал, тому и приложила в затылок, кость треснула, как глиняный горшок.

Настя замолчала, задрожала, закусила губы. Леха пересел к ней, обнял за плечи, ему мучительно захотелось ее защитить, убрать боль, изменить прошлое. Настя погладила его по коленке, глухо продолжила.

— Он долго умирал, мучился. Мутер свою звал, метался. Я сначала радовалась, думала: вот тебе за СССР и за меня лично, тварь фашистская. Сидела злая, а страдание его все не кончалось, а радость мести во мне дошла до какой-то высшей точки и вдруг исчезла, как и не было. Каждый стон его стал, как ушат кипятка на голову, уже что угодно бы сделала, чтобы это кончилось. А Адольф ходил по поляне, как зверь по клетке, метался. Меня ударил несколько раз сильно, зубы выбил, глаз рассек. Если честно, то я даже и обрадовалась боли, вроде как она с меня кровью часть вины смыла. Ну, а потом он закричал как безумный в небо, пистолет выхватил и нас обоих расстрелял. Сначала Франца двумя патронами, я только успела дух перевести, что тихо стало, а тут он и меня.

Леха и Настя оба молчали. И тут Лехе стало ее так жалко, так пронзительно, мучительно жалко эту хорошую добрую девочку, что он, казалось, всего себя отдал бы, чтобы ей перестало быть больно и больше так не было никогда. Он потянулся к ней, нашел ее губы.

— Люблю тебя, — сказала она горячо. — Ты будешь моим мужем, а я буду твоей женой. Я дам тебе духов, которые будут помогать тебе в искусстве исцеления, я обучу тебя и буду с тобой. Иди ко мне.

И он пришел к ней, и она была жаркой темнотой и любила его так, как он и представить себе не мог. Позже он гладил ее волосы и смотрел на дерево потолка, освещенное пламенем очага.

— Так эти… кости, которые я нарыл. Это Франц с Адольфом? — спросил он. И не удержал вопроса, который терзал его столько недель, — А где же танк?

— В болоте, — сказала Настя глухо. — Вместе с Адольфом. Он нас ветками закидал там, на поляне, но сам далеко не уехал. Ты же имел удовольствие познакомиться. Я его стерегу, из болота не пускаю, иногда только вырывается ненадолго. А Франца давно отпустила. Он, знаешь, вообще не хотел на войну идти. Был очень сильно влюблен в девочку-еврейку с соседней улицы.

Леха поднялся, сел, глядя на нее — на гладкую кожу, живое лицо, полные груди.

— Так это ты там, у меня в мешке? — сипло спросил он.

— Нет, — она прижалась горячим шелковым телом, — я здесь, вот она я. Там только кости, Лешенька. Только кости.

Он коснулся ее голого плеча, и возбуждение вновь затопило его горячей темной волной, он потянул ее к себе, потянулся к ней сам — всем собой, всем, что он был. Она засмеялась, задвигалась с ним в одном ритме, как волна, несущая его сквозь раскаленный воздух, наслаждение стало почти невыносимым, граничащим с болью, и вдруг, открыв глаза, он понял, что летит.