Роман открыл окно. Комнаты секретаря находились в угловой части массивного высокого здания, откуда открывался изумительный вид на город, тонувший в пышной летней зелени. Монастыри и храмы выглядели островами и островками, разделенными узкими извилистыми улочками, мощенными серовато-серебристым камнем. Высокие башни и купола заставляли думать о величии Творца и ничтожности человеческой жизни. Резиденция Архипастыря располагалась на единственном по-настоящему высоком холме Кантиски, и с высоты все просматривалось как на ладони. Взгляд Романа скользил все дальше, пока не уперся в широкий тракт, по которому он несколько часов назад въехал в святой город. Там, на северо-западе, в трех неделях конного пути (если ехать на Топазе, и в месяце, если у тебя обычная, пусть и очень хорошая лошадь) осталась Таяна с ее странными обитателями. Таяна, подарившая Арции Анхеля Светлого…
Роман вспомнил оставленных им людей, которые умудрились за несколько дней стать ему близкими, — несгибаемый Стефан, бесшабашная Ланка, желчный и быстрый король Марко, добрый и простодушный младший принц, Герика Годойя с ее бессильной покорностью и, конечно же, Рене, каким-то образом причастившийся магии Темных эльфов, — уж в этом-то у Романа сомнений не было.
До разговора с герцогом о родичах, пошедших по пути Зла, Рамиэрль не задумывался и был уверен, что мало кто из них пережил войну Монстров, каковых именно они и спустили с цепи. Они ли? Оторвавшись от окна, Роман окинул взглядом жилище Феликса. Ничего лишнего. Только кувшин с колючей веткой, усыпанной какими-то красными ягодами, и несколько икон в углу. Бард отыскал Циалу и Эрасти. Монастырский живописец, безусловно, свое дело знал, изображения были выполнены превосходно, но после прогулки в потайную комнату канонические лики воспринимались как чучело льва в сравнении с живым царем зверей.
Скользнув равнодушным взглядом по Циале Благословенной, целомудренно одетой в темное строгое платье с прикрытыми белым прозрачным покрывалом волосами и кротким отрешенным взглядом (с трудом верилось, что подобная ледышка могла покорить Проклятого), эльф принялся рассматривать Эрасти. Тут «подправили» только выражение лица. На Романа смотрел типичный мученик, с восторгом сбирающийся на пытки во имя вящей славы Божией. Всмотревшись, менестрель отметил еще одну деталь. Изменилось положение рук. Если на прижизненном портрете Эрасти в явном раздумье снимал с пальца перстень, то на иконе кольцо прочно сидело на руке. Художник, умело воспользовавшись игрой света и тени, сделал черно-лиловый камень чуть ли не центром картины. Ах да, конечно, именно это кольцо не снималось с отрубленной руки, присланной Анхелю безбожным королем чего-то-там…
Внезапно в голове Романа всплыла старая эльфийская баллада, в которой говорилось о том, как один брат предал другого… Запомнил ее Роман только благодаря какой-то странной ритм-мелодии, попадавшей в такт ударам сердца. Нельзя сказать, чтобы она безумно нравилась менестрелю, в ней не было ни легкости, ни изысканности, но забыть ее было невозможно. Услышал он эту балладу от одного из Преступивших магов, в качестве примера творчества Темных эльфов. Спорили тогда об искусстве, и речь, насколько помнилось барду, шла о том, можно ли почитать таковым вещи, не соответствующие канонам красоты.
Роман не вспоминал о старой песне добрых две сотни лет, а вот сегодня странный рваный ритм буквально бился и гремел в ушах. Менестрель в изнеможении опустился на узкую койку, пытаясь в точности вспомнить единожды слышанные слова. Почему-то это стало очень важным. Наконец в мозгу всплыло несколько строф: