Темницы, Огонь и Мечи. Рыцари Храма в крестовых походах.

Рыцарь сражался за вознаграждение – какой-нибудь земельный надел с работающими на нем земледельцами в придачу. В обмен же он присягал служить оружием человеку, наделявшему его землей, в течение определенного числа дней ежегодно. Ему ненавистна была сама мысль о бедности. Он нуждался в деньгах на лошадей, доспехи, оружие и слуг. Он нуждался в деньгах на содержание собственных чад и домочадцев. Если он воевал свыше оговоренного срока, он отчаянно торговался за плату. Он вечно ждал случая помародерствовать. Обретая жизненный опыт, он узнавал, что простых солдат можно убивать без зазрения совести, но людей, явно наделенных высоким положением и богатством, можно убивать лишь в крайнем случае, когда речь идет о спасении собственной жизни, ибо такие люди слишком ценны, чтобы умирать. Пленные и выкуп за них составляли главную цель во время сражения. Если в плен попадал бедный рыцарь, чья семья не могла позволить себе выкупить его свободу, всегда можно было наложить лапу на его меч, его топор, его щит, его доспехи, его коня – словом, любые ценные вещи, обогащавшие того, кто взял его в плен. Потерпевший же поражение рыцарь, с другой стороны, мог оказаться в крайней нужде. Не будучи в состоянии выполнить феодальное соглашение со своим господином, он мог лишиться земли, – что случалось со многими. В литературе хватает произведений о бесчестье ронина – японского самурая, лишившегося господина, – но положение обнищавшего европейского рыцаря было ничуть не лучше. Исправно служить своему господину он мог, лишь обладая доспехами, оружием и лошадьми. В английском языке даже само слово «рыцарь» – ктфь - происходит от «knecht», то есть слуга.

Что до целомудрия, то в двенадцатом веке было еще очень далеко до того столетия, которое придало слову «рыцарь» современный смысл, но даже когда оно пришло, рыцарское (в современном понимании) отношение к дамам не распространялось на женщин, принадлежавших к более низким классам. Они однозначно были законной добычей – и женщины с их собственных земель, и женщины из краев, отвоеванных у других. Целомудрие – удел мальчика, но не ратного мужа. Почитание, завоеванное монахами, принимавшими подобный обет, говорит как раз о том, насколько трудно было, по всеобщему убеждению, соблюсти целомудрие. Монах или отшельник, истязавший свою плоть власяницей и самобичеванием, дабы отогнать дурные помыслы, просто-напросто отвлекал с помощью боли свои мысли от прелюбодеяния. А ощутив эрекцию, он получал наглядное доказательство, что его помыслами и плотью овладел дьявол. Единственной надлежащей панацеей в подобных случаях было причинение себе телесных мук до тех пор, пока пагубный знак не исчезнет. В том состояло таинство монашества, и изрядную часть тайны составлял вопрос о том, как может человек добровольно обратиться к подобному образу жизни. Целомудрие являло полнейшую противоположность тому, чего вожделел бравый рыцарь, особенно в пору величайшей душевной бури по окончании битвы. Скопившееся напряжение зачастую толкало рыцаря искать утешения в близости с женщиной, и ему бьио совершенно неважно, по доброй ли воле она вступает с ним в связь.

Что же касается покорности, средневековый рыцарь покорялся лишь по надобности или когда видел в том некую выгоду. Если выразить суть феодального мира в двух-трех словах, то ими будут «сильный», «сильнее», «сильнейший». Чтобы не оказаться совсем беспомощными, люди присягали на верность сильному человеку, дававшему им кров и защиту в обмен на покорность, часть их заработков и военную службу. Эти сильные люди присягали более сильным – и так до тех пор, пока пирамида не сходилась к вершине, где безраздельно царил суверенный государь, каковой мог быть графом, герцогом или королем – в зависимости от масштабов его независимой державы. Люди покорялись не в силу присяги, доверия или лояльности, а из чистого страха перед наказанием за непокорность. Сказанные дворянину слова, что не боишься его, расценивались как личное оскорбление и зачастую приводили к вызову на дуэль.

В те времена страх был фундаментом правления по всему свету. В Китае император завершал все свои приказы словами: «Слушайте, трепещите и повинуйтесь!» В Японии для собственной безопасности было настолько важно выражать страх, что это сказалось на всей культуре речи: выработался даже особый стиль разговора, призванный убедить господина, что он внушает ужас – торопливая, захлебывающаяся речь, которую мы слышим в японских кинофильмах, почти всегда исходит от людей, стоящих на коленях. Правители жаждали страха, а не любви, и этот феодальный подход распространился и на церковь, где «страх Божий» означал в точности то же самое: бойся кары, которую может обрушить на тебя Господь. Священникам с большим трудом удавалось растолковать, в чем именно состоит райское блаженство, зато адские мучения они расписывали чрезвычайно красочно, не зная недостатка в омерзительных подробностях.