Темное дело

Она побежала к подъезду, а он крутанул руль, разворачиваясь, но приостановился — звонил телефон, который лежал в кейсе.

— Я слушаю, Игнат.

— Билеты мы купили, летим завтра. Когда выдадите деньги на гостиницу, оплату свидетельских показаний, суточные?

— Завтра утром, подойдите к девяти. — Выехав на улицу, Никита, торжествуя, произнес вслух: — Ну, Яна, скоро мне станет известно, что ты за птица.

Ляля открыла дверь, одновременно предупредив мужа:

— Тихо, ребята спят, еле уложила, тебя ждали. — Герман потянулся губами, дабы чмокнуть ее в щеку, но она увернулась. — Мой руки, я подам ужин.

— Вообще-то я не голоден… Чаю выпью.

— Ну, судя по времени, ты и должен быть не голоден. Почему не позвонил, что задерживаешься? Все же одиннадцать вечера.

— Закрутился и… забыл. Лялька, прости.

— Ладно, иди, принесу тебе чай.

Герман не отличался особой наблюдательностью, иначе заметил бы в жене некоторые перемены: не свойственные ей интонации, остановившийся и затуманенный таинственностью взгляд, замершую на губах многозначительную улыбку. На работе он, безусловно, весь внимание, а дома… излишне расслабляется, считая, что здесь подводных камней, о которые легко споткнуться и сломать шею, быть не может.

Он переоделся в домашний халат, бухнулся на диван, подложив под спину подушки, схватил газеты — это святое, без них ты оторван от мира, — и просматривал страницу за страницей в поисках интересующих статей. Ляля принесла чай с конфетами и крекерами в вазочке, поднос поставила на стол, выпрямилась и осталась стоять перед ним. Как правило, она возвращалась к домашним делам, чтобы не мешать мужу черпать информацию. Герман механически взял чашку, отпил, поставил… Его глаза скользили по строчкам, пальцы переворачивали страницы, снова взял чашку, поднес ко рту… И только в этот момент заметил прямо перед собой жену, стоящую столбом чуть ли не по стойке «смирно», и полотенце повесила на руку, как это делают официанты.

— Чего ты стоишь? — озадачился он.

— Жду, что еще прикажешь своей домработнице.

Несмотря на раболепную позу, чего за женой Герман не замечал, фраза прозвучала язвительно и вызывающе. Ага, что-то случилось.

— Не понял, — вскинул он брови. — Какая муха тебя укусила?

— Телефонная. — Ляля скомкала полотенце и кинула его на стол, затем упала в кресло и вытянула скрещенные ноги, пальцы рук переплела и с улыбкой спросила: — Ты не считаешь нужным поставить меня в известность, где был?

— Ой, Лялька, не начинай, — состроил Герман недовольную гримасу. — Ну, обговаривали новый проект, заехали в кабак. Я не пил, потому что за рулем… Что за допрос?

— А разве Я… — ткнула она себя пальцем в грудь, — не имею права задавать ТЕБЕ… — ее палец указал на него, — вопросы?

— Но ты их задаешь… — Он растерянно покрутил в воздухе растопыренными пальцами, иногда слов так не хватает. — Со смыслом, только тебе понятным.

— Хорошо, задам без смысла, в лоб и понятно: ты оттягивался с Олеськой у нее дома? Или где?

На минуту Герман впал в ступор, лицо от напряжения изрядно покраснело, глаза вывалились из орбит. В сущности, его состояние можно было назвать критическим, комплекция Германа не рассчитана на внезапные потрясения. Тем не менее апоплексический удар не хватил, хотя как никогда Герман был близок к нему, под немигающим инквизиторским взглядом жены он нашел силы прийти в себя и оторопело промямлил:

— Кто тебе напел эту чушь?

— Ах, чушь? — поедала она его глазами, но ни одной высокой или раздражительной ноты! — Отчего ж ты так разволновался?

— Да потому что… — А ведь разволновался, точнее, испугался, что от Ляли не ускользнуло, она ж знает мужа не хуже его самого. — Потому что я пришел домой, уставший как…

— Я хочу услышать прямой, как мой вопрос, ответ.

— А я повторяю: чушь! — вскочил Герман, в сердцах кинув газеты. — Откуда ты взяла, что я у Олеси?

— Муха нашептала. В телефон. Мужским голосом.

— Если узнаю, кто эта «муха», раздавлю! — потряс он кулаком.

Все грозятся: и те, кого обидели, и те, кто обидел, а кого вывели на чистую воду — тем более. Когда уличают, все переполняются жаждой мщения, ведь никто не имеет права лезть в личную жизнь и ломать ее, а не догадываются, что буйная реакция как раз доказывает вину. Правда, некоторые (в частности, Герман) забывают, что и они не имеют права строить личную жизнь по своему усмотрению, если другая личная жизнь тесно переплелась с твоей, иначе это называется «игра в одни ворота», в свои. Так думала Ляля, а поскольку он не находил слов переубедить ее, она подсказала, что Герман должен делать хотя бы для приличия:

— Короче говоря, ты отрицаешь. Тебя оклеветали, да?

— Да! — гаркнул он, обрадовавшись подсказке жены и меряя шагами гостиную. — Вот сволочь! Ничего, я выясню, кто влил тебе в уши…