Темное дело

Да нет, бред, полный бред! Ну кто же его просто так выпустит?! Этого не может быть, потому что это не может быть никогда. Тогда что? Ловушка? Борис Николаевич, то есть, не он сам, конечно же, а его двойник, убит при побеге. Убит?! Еще больший бред, если задуматься. Захотят убрать — сделают это в одну минуту. Как там? «Достаточно одной таблетки…» Вот это по-нашему!

И все же, почему открыта дверь?

Борис Николаевич хотел сделать еще три шага — ровно столько отделяло его от двери (от тайны!), — но в этот момент в дверном проеме мелькнула чья-то знакомая тень, и в комнату ворвался (влетел, вбежал!) Андрей Васильевич Кучеряев, так называемый куратор Бориса Николаевича,

Андрей Васильевич был сильно взволнован, тяжело дышал, словно его долго гнали, прежде чем он добрался до этой комнаты. Заметив, что Борис Николаевич открыл рот, он предостерегающе поднял руку и коротко бросил:

— Потом!

Весь вид Андрея Васильевича говорил о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее, и вдруг Бориса Николаевича осенило — неужели, вот оно, дождался!..

4

Вот уже три с половиной года Борис Николаевич жил странной жизнью.

С самого начала — с того дикого похищения из клуба «Пьерро» — Борису Николаевичу казалось, что он участвует в каком-то фантастическом представлении, где ему отведена роль вполне определенного человека, но в чем эта роль, он, Борис Николаевич, так понять и не может…

Посудите сами. Хорошо, похищение, каким бы диким и невероятным оно не выглядело, оставим. Все-таки, спецслужбы, у них — свои законы, свои представления о том, как и когда (а главное — каким способом!) проводить операции подобного рода. Это — на их совести, если в данном случае вообще можно говорить об этой зыбкой категории…

Идем дальше!

Вкололи какой-то дряни, отзомбировали, как полагается (кем, когда, в каких-таких Международных конвенциях об этом прописано?!), привезли на «точку». Или «базу», какая разница! Суть остается прежней — был человек, и нет человека. Все, нет больше Бориса Николаевича Погибенко, бывшего майора, пенсионера со всеми вытекающими отсюда льготами и бедами, ничего подобного нет и в помине!.. А что есть?

Действительно, что?..

Через сколько часов он очнулся, Борис Николаевич так никогда и не узнал. Ему об этом не сообщили. А зачем? Какая теперь разница — день прошел или целая неделя. И, естественно, все началось банально, вернее, с банального вопроса:

— Где я?

— Как вы себя чувствуете?

— Скверно… — Борис Николаевич поморщился, прислушиваясь к своему организму: где-то в затылке перекатывались тяжелые шары. — Я в больнице?

— В какой-то степени, — мягко ответил плотный невысокий человек в зеленом (почему не в белом? что со мной?) халате. — Не буду напоминать вам обычные вещи, вы ведь и так понимаете, что волноваться вам нельзя и говорить нужно поменьше.

Борис Николаевич послушно кивнул. Шары в затылке столкнулись, постояли на месте и покатились в сторону правого полушария. Чтобы хоть как-то сбалансировать неприятное ощущение, Борис Николаевич был вынужден склонить голову влево. Врач понимающе кивнул.

— Это скоро пройдет, — заметил он. — Сегодня к вечеру боль окончательно утихнет…

— Э, да он просто молодец! — перебил врача чей-то бодрый голос, и на лицо Бориса Николаевича легла тень. — Настоящий нежинский огурчик! Орел! Он еще всех нас переживет, да еще как переживет!.. — К Борису Николаевичу склонился человек, огромный по сравнению с невысоким врачом, худой, с тонкими тараканьими усами. От высокого несло таким задором, такой энергией, что Борис Николаевич невольно улыбнулся. — Ну вот! — радостно воскликнул высокий. — Уже смеется! Орел! Огурчик! А вы говорите, что до вечера! Нет, он прямо сейчас встанет и еще такой краковяк сбацает!..

И тут высокий понес такую явную ахинею про богатырское здоровье Бориса Николаевича, про его румяные щеки, про его наследственность (Господи, а это-то причем?!), про то, что наша медицина самая лучшая, про себя лично, как знатока подобных случаев. И все это — быстро, рассыпчатой скороговоркой, не давая никому и слова вставить, подавляя цитатами, прибаутками, подмигивая, осторожно дотрагиваясь до разных мест на теле больного, весело и панибратски хлопая врача по спине, по рукам, а разок — по животу… Но главная достопримечательность этого бурного монолога во славу здоровья Бориса Николаевича была вовсе не в том, что высокий там где нужно и не нужно вставлял свои залихватские «орел-огурчик!» Главное — было в глазах высокого. Вернее, абсолютное отсутствие каких-либо эмоций. Абсолютное! Это был не человек, это было привидение. И это привидение что-то говорило нормальным человеческим голосом, бодрилось, широко улыбалось и даже умудрялось дотрагиваться до Бориса Николаевича, но глаза говорили другое. Они ничего не говорили. Можно сказать, глаз не было. Разве можно было назвать глазами эти две бледные обсосанные конфетки?! А ведь глаза — это душа человека. Раз нет глаз, значит и душа… сами понимаете.