В пять часов утра, на другой день после речи г-на де Гранвиля, сенатора увидели по дороге близ Труа; он был освобожден во время сна каким-то неизвестным и направлялся в Труа, ничего не зная о процессе, не ведая о том, как его имя гремит по всей Европе, и просто был счастлив тем, что вновь дышит вольным воздухом. И человек этот, послуживший осью для всей вышеописанной трагедии, был так же ошеломлен тем, что ему рассказали, как и встретившие его — тем, что он перед ними предстал. Ему дали коляску некоего фермера, и он поспешил в Труа, к префекту. Последний немедленно сообщил новость председателю совета присяжных обвинения, правительственному комиссару и общественному обвинителю; выслушав рассказ графа де Гондревиля, они приказали доставить Марту, которая ночевала у Дюрие, а тем временем председатель совета присяжных занялся обоснованием и составлением ордера на ее арест. Мадмуазель де Сен-Синь, находившаяся на свободе под поручительство, также была схвачена в один из тех редких часов, когда ей, среди беспрерывных волнений, удалось ненадолго забыться сном; ее заключили под стражу в префектуре, где ей предстояло подвергнуться допросу. Начальнику тюрьмы было отдано распоряжение не допускать общения подсудимых не только друг с другом, но и с их защитниками. В десять часов утра толпа, собравшаяся перед зданием суда, узнала, что заседание переносится на час дня.
Эта перемена, совпавшая с известием о появлении сенатора, с арестом Марты и мадмуазель де Сен-Синь и с прекращением допуска к подсудимым, вселила ужас в сердца обитателей особняка Шаржбефов. Весь город и все любопытные, приехавшие из Труа, чтобы присутствовать на процессе, стенографы, присланные газетами, и даже простой народ был в смятении, которое легко понять. Около десяти часов утра аббат Гуже пришел повидаться с супругами д'Отсэрами и защитниками. В это время в доме завтракали — если можно завтракать при таких обстоятельствах; кюре отвел Бордена и г-на де Гранвиля в сторону и передал им признание Марты, а также обрывок полученного ею письма. Защитники переглянулись, затем Борден сказал аббату:
— Об этом ни звука! Видимо, все погибло, но сохраним, по крайней мере, свое достоинство.
Марта не могла устоять перед объединенными силами председателя совета присяжных и общественного обвинителя. К тому же против нее было множество улик. По указанию сенатора Лешено послал за нижней коркой последнего каравая, принесенного Мартой; эта корка, а также несколько порожних бутылок и других предметов были оставлены сенатором в подземелье. В долгие часы заключения сенатор строил всевозможные догадки относительно случившегося и упорно доискивался каких-либо признаков, которые могли бы навести на след его врагов; все эти соображения он, конечно, изложил представителям правосудия. Дом Мишю был построен недавно; следовательно, печь в доме новая и швы пода, на котором выпекался хлеб, должны иметь определенный рисунок; сравнив его с узором на нижней корке хлеба, можно установить, что хлеб испечен именно здесь. Затем, бутылки, запечатанные зеленым сургучом, вероятно, сходны с бутылками из погреба Мишю. Сенатор поделился этими тонкими соображениями с судьей, который производил обыск в присутствии Марты, и это дало те результаты, которых и ожидал сенатор. Марта, поверив в притворное добродушие, с которым Лешено, общественный обвинитель и правительственный комиссар убеждали ее, что лишь чистосердечное признание может спасти жизнь ее мужа, и совершенно сраженная неоспоримостью улик, подтвердила, что о тайнике, в котором содержался сенатор, знали только Мишю да господа де Симезы и д'Отсэры и что она три раза по ночам относила туда продовольствие узнику. Лоранса, допрошенная насчет тайника, вынуждена была признать, что подземелье это было обнаружено Мишю и что он указал на него еще до процесса как на подходящее место, где можно спрятать молодых дворян от разыскивающей их полиции.