Темные аллеи

Дверь отворила маленькая, очень порочная на вид горничная на тонких качающихся каблучках. Быстро скинув шинель и отстегнув шашку, бросив фуражку на подзеркальник и немного взбив волосы, вошел, позванивая шпорами, в небольшую, тесную от излишества будуарной мебели комнату. И тотчас вошла и она, тоже покачиваясь на каблучках туфель без задка, на босу ногу с розовыми пятками, - длинная, волнистая, в узком и пестром, как серая змея, капоте с висящими, разрезанными до плеча рукавами. Длинны были и несколько раскосые глаза ее. В длинной бледной руке дымилась папироса в длинном янтарном мундштуке.

Целуя ее левую руку, он щелкнул каблуками:

- Прости, ради Бога, задержался не по своей вине...

Она посмотрела с высоты своего роста на мокрый глянец его коротких, мелко курчавых волос, на блестящие глаза, почувствовала его винный запах:

- Вина давно известная...

И села на шелковый пуф, взяв левой рукой под локоть правую, высоко держа поднятую папиросу, положив нога на ногу и выше колена раскрыв боковой разрез капота. Он сел напротив на шелковое канапе, вытягивая из кармана брюк портсигар:

- Понимаешь, какая вышла история...

- Понимаю, понимаю...

Он быстро и ловко закурил, помахал горящей спичкой и бросил ее в пепельницу на восточном столике возле пуфа, усаживаясь поудобней и глядя с обычным неумеренным восхищением на ее голое колено в разрезе капота:

- Ну, прекрасно, не хочешь слушать, не надо... Программа нынешнего вечера: хочешь поехать в Купеческий сад? Там нынче какая-то "Японская ночь" - знаешь, эти фонарики, на эстраде гейши, "за красу я получила первый приз..."

Она покачала головой:

- Никаких программ. Я нынче сижу дома.

- Как хочешь. И это не плохо.

Она повела глазами по комнате:

- Милый мой, это наше последнее свидание.

Он весело изумился:

- То есть как это последнее?

- А так.

У него еще веселей заиграли глаза:

- Позволь, позволь, это забавно!

- Я ничуть не забавляюсь.

- Прекрасно. Но все-таки интересно знать, что сей сон значит? Яка така удруг закавыка, как говорит наш вахмистр?

- Как говорят вахмистры, меня мало интересует. И я, по правде сказать, не совсем понимаю, чего ты веселишься.

- Веселюсь, как всегда, когда тебя вижу.

- Это очень мило, но на этот раз не совсем кстати.

- Однако, черт возьми, я все-таки ничего не понимаю! Что случилось?

- Случилось то, о чем я должна была сказать тебе уже давно. Я возвращаюсь к нему. Наш разрыв был ошибкой.

- Мамочки мои! Да ты это серьезно?

- Совершенно серьезно. Я была преступно виновата перед ним. Но он все готов простить, забыть.

- Ка-акое великодушие!

- Не паясничай. Я виделась с ним еще Великим постом...

- То есть тайком от меня и продолжая...

- Что продолжая? Понимаю, но все равно... Я виделась с ним, - и, разумеется, тайком, не желая тебе же причинять страдание, - и тогда же поняла, что никогда не переставала любить его.

Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы:

- То есть его деньги?

- Он не богаче тебя. И что мне ваши деньги! Если б я захотела...

- Прости, так говорят только кокотки.

- А кто ж я, как не кокотка? Разве я на свои, а не на твои деньги живу?

Он пробормотал офицерской скороговоркой:

- При любви деньги не имеют значения.

- Но ведь я люблю его!

- А я, значит, был только временной игрушкой, забавой от скуки и одним из выгодных содержателей?

- Ты отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой. Ну да, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.

- Легче на поворотах! Выбирайте хорошо ваши выражения, как говорят французы!

- Вам тоже советую держаться этого правила. Словом...

Он встал, почувствовал новый прилив той готовности на все, с которой мчался на извозчике, прошелся по комнате, собираясь с мыслями, все еще не веря той нелепости, неожиданности, которая вдруг разбила все его радостные надежды на этот вечер, отшвырнул ногой желтоволосую куклу в красном сарафане, валявшуюся на ковре, сел опять на канапе, в упор глядя на нее.

- Я еще раз спрашиваю: это все не шутки?

Она, закрыв глаза, помахала давно потухшей папиросой.

Он задумался, снова закурил и опять зажевал мундштук, раздельно говоря:

- И что же, ты думаешь, что я так вот и отдам ему вот эти твои руки, ноги, что он будет целовать вот это колено, которое еще вчера целовал я?

Она подняла брови:

- Я ведь все-таки не вещь, мой милый, которую можно отдавать или не отдавать. И по какому праву...

Он поспешно положил папиросу в пепельницу и, согнувшись, вынул из заднего кармана брюк скользкий, маленький, увесистый браунинг, на ладони покачал его:

- Вот мое право.

Она покосилась, скучно усмехнулась:

- Я не любительница мелодрам.

И бесстрастно повысила голос:

- Соня, подайте Павлу Сергеевичу шинель.

- Что-о?

- Ничего. Вы пьяны. Уходите.

- Это ваше последнее слово?

- Последнее.

И поднялась, оправляя разрез на ноге. Он шагнул к ней с радостной решительностью.

- Смотрите, как бы и впрямь не стало оно вашим последним!