Темные ночи августа

Стогов огляделся. На западе взлетно-посадочная полоса упиралась в хутор, там были избы с соломенными крышами, сараи, изгороди. На востоке полоса терялась в кустарнике, за которым начинался сосновый лес. С севера и юга к полосе примыкали сады и редкие хуторские постройки. На лугу под ветром пологими волнами ходила трава. Нетрудно было догадаться, что аэродром предназначался для базирования истребителей. Они-то здесь легко могли развернуться, а каково будет тяжелым машинам с полной бомбовой нагрузкой? Штурман снова пробежал по полосе взглядом, прикинул: никак не больше полутора тысяч метров, скорее всего — тысяча триста.

Аэродром прикрывали две батареи 76-миллиметровых зенитных пушек. В его юго-западном углу, на краю летного поля, располагался командный пункт истребителей. Рядом стояли два звена дежурных самолетов — расчалочные бипланы И-153. Их легко было узнать по характерно изогнутому крылу типа «чайка».

Через полчаса экипажи оперативной группы стояли в строю.

— Машины ставить вплотную к хуторским постройкам и лесу. — Командир полка показал на сосняк в восточном углу аэродрома. — Надежно закрыть самолеты от наблюдения с воздуха. Маскировочные сети все пустить в дело. Я поднимусь в воздух и посмотрю маскировку. Завтра будем строить рулежные дорожки к местам стоянок. Размещаемся в школе. После ужина — инструктаж.

Грехов поставил самолет возле заброшенной, полуразвалившейся мельницы. Невдалеке расположился Навроцкий. Он загнал свою машину между двух сараев. Нос ее прятался в тени старых деревьев, хвост вылез в огород.

Две бортовые машины забрали экипажи и после недолгой езды по разбитой дороге высадили их у школы.

— Ты смотри, — весело сказал Преснецов, — заняли круговую оборону.

В окнах школы были установлены ручные пулеметы, перед крыльцом расхаживал часовой с винтовкой, на ремне у него болтались гранаты.

— Да, — улыбнулся Навроцкий, — настоящий блокгауз.

Перед ужином к летчикам зашел мордастый рябой сержант. Он, словно коробейник, открыл деревянный ящик и с улыбкой пригласил взглянуть на свой товар.

— Чего тебе, любезный? — спросил Навроцкий.

— Приказано каждому вручить гранаты.

— На кой черт нам это добро? — мрачно сказал Грехов.

— На острове озоруют диверсанты.

Навроцкий двумя пальцами взял противопехотную гранату, повертел перед собой, вернул ее сержанту и вытер руки носовым платком.

— В другой раз, братец, — сказал Навроцкий. — Как-нибудь в другой раз.

7

Было двадцать часов — без двух или трех минут. Летчики входили в комнату для инструктажа, продолжая разговаривать, но, заметив начальство, переходили на шепот. Командир полка и комиссар склонились над картой, на которой флагманский штурман делал пометки.

Поднялся командир полка.

— С двадцать второго июля фашисты систематически бомбят Москву. Эти массированные налеты, по мнению немецкого командования, должны подавить дух нашего народа и показать всему миру могущество германской армии. Геббельс не устает трубить, что русская авиация разгромлена и никогда не поднимется в небо. — Командир сделал паузу. — В ответ на систематические бомбардировки Москвы и Ленинграда нам приказано нанести бомбовой удар по фашистской столице.

— Бомбами по рейхстагу! — Ивин повернулся к Лазареву. — Здорово, а? Это здорово, Сергей Николаевич!

Летчики зашевелились, загудели — нестройно, слабо, немногие. Сообщение о налете на Берлин уже не было неожиданностью: в последнее время в отряде все чаще заговаривали об этом.

Командир сменил комиссара полка — бритоголовый, смуглый, с глубокими темными глазами.

— Вы должны понимать важность и политическое значение операции. Мы единственные солдаты отступающей армии, которые могут бить врага на его земле. Перед нами сильный, упоенный победами противник. За ним половина Европы, за ним опыт войны. Мы должны выбить… Вышибить! — крикнул он. — Вышибить из противника победный дух, подавить его самонадеянность и веру в безнаказанность. — Комиссар вытер бритую голову платком. Он заметно волновался. — Положение на фронтах серьезное… Но сколько лиц просветлеет, когда люди узнают, что наши самолеты бомбили фашистскую столицу. Надо помнить об этом.

Флагштурман сделал слабое движение рукой, приглашая летчиков поближе к карте. Многие поднялись, задвигали табуретками. Преснецов даже не пошевелился. Он сидел на своем табурете, положив ногу на ногу, подперев голову крепким кулаком.

Карта летчикам была знакома, на ней еще сохранились прокладки недавних маршрутов: выцветшие, полустертые карандашные линии шли от Ленинграда и обрывались в районах Луги (совсем короткая), Пскова, Двинска, Мемеля… А свежая ярко-красная черта протянулась вдоль балтийского побережья и, свернув у Штеттина на материк, упиралась в Берлин.