– Прошло семь дней, – заплакала Клава, – а Галя лежит неупокоенная.
– Что ты, – замахала руками врач, – все организовали, кремировали. Так красиво сделали! Загляденье! Отпели!
Валентина открыла ящик, положила на стол фото.
– Гляди!
Клава начала перебирать глянцевые снимки. Богатая, полированная домовина, сверху на крышке роскошный венок с лентой «От безутешных друзей». Храм, батюшка с кадилом, опять же гроб.
– Видишь, – говорила Валентина Ивановна, – мы достойно все устроили. А вот и снимок покойной.
Клава уставилась на очередное фото. Женщина в кружевном белом платке и незнакомом платье, с полоской бумажной молитвы на лбу, была чужой.
– Это не Галя, – прошептала Клава.
– Смерть меняет, – объяснила врач, – мы одели девушку, как невесту, она же не выходила замуж. Урна хранится в нише на кладбище. Взяли самую красивую, не пластмассовую.
Перед Клавой возник новый снимок. Ваза светлого цвета, ручки в виде ангелов, на крышке херувим с крестом в руках.
– Сделана из натурального камня с позолотой, – объяснила Валентина. – Конечно, тебя это не утешит, но хорошо же, что мы постарались упокоить Галю по-царски.
– Спасибо, – прошептала Клава, – раз уж ей суждено было умереть, то ничего не поделаешь. Мне легче от того, что вы так о Галочке позаботились.
Глава пятнадцатая
Клавдия Викторовна жестом остановила Настю.
– Даша, вам понятно?
– Пока все ясно, – заверила я.
– Дальше-то чехарда будет, – продолжала бабуля, – говори, Настена. У тебя хорошо получается, умеешь докладывать. А я запинаюсь, экаю, бекаю…
– Баба Клава, не наговаривай на себя, ты чудесно ведешь разговор, – успокоила ее внучка.
– Когда нервничаю, постоянно твержу: «ну… ну… ну…», – улыбнулась я, – еще прядь волос схвачу и накручиваю на палец.
По лицу бабы Клавы проскользнула тень улыбки.
– Они у тебя короткие.
– Все равно пытаюсь их вертеть, – не сдалась я.
– Давай, Настюша, – скомандовала Клавдия.
Девушка продолжила повествование.
Клавдия по-прежнему работала в интернате. Из-за смерти Гали санитарка стала обостренно воспринимать известия о кончине кого-либо из подопечных. Если уж совсем честно, то раньше санитарка относилась к смерти постояльцев спокойно, без переживаний. Что поделаешь, две жизни не дают. И еще в ее голове гнездилась совсем уж нехорошая мысль: те, кого содержат в Юрасове, разве они люди? Просто ошибка природы. Только не подумайте, что Клава обижала или презирала обитателей дома призрения. Нет, нет, она понимала, что в нем живут дети неразумные, которым уж не один десяток лет, но они никогда умом не повзрослеют. Ей-богу, таким лучше пораньше на тот свет отправиться. Ну какой от них толк? Но кончина Гали изменила ее. Теперь Клавдия Викторовна плакала о каждом ушедшем и в конце концов заметила некие странности. Все несчастные заболевали внезапно, плохо им делалось в пятницу вечером, когда Клава уходила на выходные. Педагоги, воспитатели не жили при интернате, они приезжали, работали там с десяти до девятнадцати и отправлялись восвояси. Людей с тяжелыми заболеваниями в Юрасове не было. Странно звучит, но все они обладали хорошим аппетитом, не жаловались на какие-то боли, им не ставили страшных диагнозов. С умом у них была беда, а с телом полный порядок. В приюте постоянно работала только одна врач – Валентина Ивановна Самойлова: она и швец, и жнец, и на дуде игрец. Терапевт по специальности, Валя сама проводила диспансеризацию обитателей приюта. И все шло хорошо, только порой того или другого человека возили к стоматологу, или очки кому-то выписать требовалось. Но почему тогда кое-кто внезапно умирал? В пятницу утром-днем постоялец был весел, бодр, ел с завидным аппетитом, вечером того же дня человеку делалось плохо, он попадал в изолятор, в субботу оказывался в больнице, а в понедельник в гробу? Разве так бывает? Валентина Ивановна что, глупый невнимательный доктор? Она не понимает, что если у пациента гипертония, ему нужно лекарство давать? Но когда у Клавдии начала постоянно болеть голова, она пожаловалась Самойловой, та взяла тонометр, цокнула потом языком и прописала санитарке пилюли от давления. Клава их постоянно глотала и забыла про тяжелый затылок.