Темный ангел

– Несчастна? Нет. Чего ради ты так решил? Мне нравится быть замужем за Монтегю. У меня только-только начинается новая жизнь, мне кажется, я минуту назад сообщила тебе об этом… – Она прервалась. – Ведь ты мой единственный друг, Стини.

Стини в первый раз увидел Констанцу в таком свете, когда она была готова признаться в своей слабости. Он был тронут ее признанием. Он покраснел, снова замялся, после чего, кинувшись к ней, обнял.

– И ты тоже. И ты тоже мой лучший друг. Ох, Конни… – Он отпрянул. – У меня так все перепуталось. Это все нервы – не из-за приема или приглашений…

– Я это знаю.

– Все дело в Векстоне. Мне ужасно его не хватает. И к тому же Конраду нравится вызывать у меня ревность. Я больше не могу говорить с Фредди. Мама никуда уже не выходит – ты знаешь, она даже здесь не была. Отец вообще рассыпается на глазах. Он говорит только о деньгах. Я знаю, что смерть Мальчика окончательно надломила их. Все просто ужасно, словно идешь на цыпочках по минному полю. Мы не можем упоминать об Окленде. Не можем упоминать о Мальчике. Все делают вид, что верят в несчастный случай, даже Фредди. Я пытался рассказать ему о тех ужасных вещах, которые поведал мне Мальчик, но он не хочет и слушать. Он просто отвечает, что, мол, это все контузия, и я знаю, что он прав. То есть часть меня считает, что он прав, но есть и другая, которая с этим не соглашается. Я продолжаю задавать вопросы. Я все думаю: а что, если?..

Констанца, заметил он, теперь наблюдала за ним: рассеянности во взгляде у нее больше не было. На лице ее читалось напряжение и собранность. Когда Стини повернулся и сел, Констанца подошла к нему. Она взяла его за руку.

– Стини, – с запинкой начала она, – расскажи мне. Все эти твои «а что, если». Ты помнишь, что Мальчик рассказывал тебе о смерти моего отца?

– Думаю, что да. – Стини, не отрываясь, смотрел на свои руки. – Понимаешь, я знаю, что он не хотел этого делать – все, о чем он рассказывал. Я понимал, что он был не в себе, когда говорил об этом. Но он был так уверен. Он все говорил и говорил своим жутким уверенным голосом, как взял ружье, как все обговорил с Оклендом. И поэтому я думаю иногда… ну, что-то должно было ведь случиться. Почему ему нужно было все это выдумывать? Чего ради ему пришли в голову эти мысли?

– Я понимаю. Он был очень четок и в записке ко мне.

Наступила пауза. Констанца была готова сказать Стини нечто исключительно важное. Стини потом объяснял Векстону, что ее слова дали ему не только облегчение, но и чувство освобождения.

– Стини, – усталым голосом начала она, – по сути, мне не хотелось бы говорить о той ночи, тем не менее есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, что положит конец твоим сомнениям… Если бы ты был уверен, что в признании Мальчика сказывается влияние войны, это помогло бы тебе?

– Да. Понимаешь… – Стини помолчал. – Я в самом деле любил Мальчика. Я мог бы в конце концов понять, что у него контузия. Но я не соглашусь воспринимать Мальчика как убийцу.

– Он не был убийцей, Стини. Если ты вспомнишь Мальчика и как следует представишь его себе, ты в любом случае придешь к этому выводу. Дело в том, что он никак не мог иметь отношения к смерти моего отца. Это было совершенно невозможно, и он должен был бы помнить, что я это знаю.

– Каким образом? Я не понимаю…

– Ох, Стини. – Констанца стиснула его руку. – Да потому, что в ту ночь, в ночь кометы, я была с Мальчиком. Я провела с ним всю ночь.

* * *

Родители Стини не пришли на прием, но их отсутствие даже не было замечено в суматохе светского общения. К половине восьмого галерея была так забита, что кое-кому приходилось ждать на тротуаре. Стини, который с Констанцей и Конрадом Виккерсом составлял список гостей, беспокоился, что кто-то может почувствовать себя обиженным. «Контингент леди Кьюнард», как называл его Виккерс, толпился в одной стороне галереи, а более молодые и бедные, артистическая богема – в другой. К большой радости Стини и к его растущему удовольствию, обилие алкоголя позволило сломать сословные перегородки. Был, правда, краткий период, когда обе группы подозрительно принюхивались друг к другу, конечно, не в буквальном смысле слова – «Как собаки! Только чуть сдержаннее!» – потом кричал Стини, – а затем настороженность стала исчезать.

Виккерс и Стини сновали от компании к компании, от группы к группе, и если Стини уделял больше внимания потенциальным покровителям, чем непризнанным поэтам, то его друг Виккерс сглаживал все шероховатости, порхая от одного к другому и щедро рассыпая свои «до'огой», никого не обделяя вниманием. На рамах появлялось все больше и больше красных наклеек; все большее и большее количество посетителей давали понять, что отнюдь не считают эти работы сахаром и розовой водичкой.

Монтегю Штерн, который подчеркнуто держался в стороне, стал, как потом утверждал Стини, тем, кто положил начало ажиотажу. Явившись точно в срок, он тут же оставил за собой три картины; вслед за Штерном последовали и другие.

Констанца, которая примерно через полчаса вытащила из толпы своего мужа, наградила его поцелуем.