Темный ангел

Но Пруди ничего не объясняла, так же, как я начинала убеждаться, и Констанца.

– Любовь? – Констанца вскидывала голову. – Я не верю в любовь, во всяком случае, между мужчиной и женщиной. Просто аттракцион, ну, и в какой-то мере эгоизм и самолюбование. – Потом она могла отпустить мне поцелуй или обнять меня. – Конечно, я люблю тебя, но это совсем другое.

Я была слишком юной, чтобы мне рассказывали о любви. Я читала и представляла ее себе и мечтала, чем постоянно занималась, но не задавала вопросов. Вопросы о ее прошлом браке, об отлучках, о любви – все это могло привести Констанцу в раздражение, поэтому я, как послушная девочка, останавливалась, но продолжала спрашивать о некоторых из самых интересных клиентах Констанцы, в число которых входила и Роза Джерард.

– Какая она на самом деле? – как-то спросила я.

Констанца улыбнулась.

– Господи, я и забыла. Ты знаешь, как она собирает дома. Вот так она коллекционирует и мужей, и детей.

– Мужей? – Я остановилась. Тогда у меня и мысли не было, что меня заводят в тупик. – Ты хочешь сказать, что она разводилась?

– Господи, да нет же. Я бы сказала, что они умирали, то есть один за другим уходили в мир иной. Роза их очень любила, но доводила до такого состояния. Ты знаешь, как дребезжит машина, которая отмахала восемьдесят тысяч миль? Вот так и выглядели мужья Розы. Рекордсменом оказался мистер Джерард, как я предполагаю. Он вроде продержался целое десятилетие. Должно быть, он выдающаяся личность.

– А дети?

– Ах, дети. Знаешь, честно говоря, сомневаюсь, что встречалась с кем-то из них. Они предпочитают держаться в стороне, но их целая куча. Девять, десять, может, двенадцать? Дай-ка вспомнить: среди них есть кинорежиссер, сенатор, мэр Нью-Йорка, адвокат – он быстро растет. Есть и дочка, которая успела получить Пулитцеровскую премию. Ох, я и забыла: один сын получил Нобелевскую премию.

– Мэр? Нобелевский лауреат? – Я растерялась.

– Роза – профессиональная мать. Кроме того, она – самая убежденная оптимистка, которую я встречала.

– Она тебе нравится, Констанца? – спросила я как-то, когда мы следовали по ступенькам за Берти.

Констанца остановилась.

– Как ни смешно, да. Хотя не знаю почему. Роза уникальная личность, которая может менять свое мнение о материале тридцать раз в течение тридцати секунд. Даже мне это не под силу. Тем не менее я все же люблю ее. Она личность. Кроме того, в ней полностью отсутствует злость, а это, Виктория, исключительная редкость.

Мы пошли дальше. Мы остановились около озера. Я забыла о Розе Джерард – в последующие пять лет я практически не виделась с ней, разве что случайно на каком-то вечере. В тот день на уме у меня было кое-что еще, нечто куда более насущное, чем миссис Джерард.

Я смотрела на Берти. Теперь он двигался медленнее, чем раньше. Пускаясь бежать, он задыхался. Интересно, обращала ли на это внимание Констанца? Я думала, что да, потому что, когда мы вернулись, она была на удивление молчалива.

Она села рядом с Берти на коврик. У нее был испуганный взгляд. Она стала говорить ему, как любит его. Затем, поглаживая собаку, она стала рассказывать Берти истории, которые, как она считала, ему нравятся. Она шептала ему на ухо об айсбергах, котиках, белых чайках и холодных морях Ньюфаундленда.

* * *

Лето следующего года, когда мне исполнилось пятнадцать, было и хлопотливым, и грустным. Оба этих факта имели отношение друг к другу. Я грустила, потому что стала понимать истину о Франце Якобе и потому, что сердцем и умом пыталась найти подсказки на вопросы о жизни и любви, на которые никто не мог ответить. И обе мы с Констанцей грустили из-за Берти: мы видели, хотя не признавались друг другу, что он слабеет.

– Работать! – говорила Констанца. – Мы должны работать вдвое больше, Виктория.

Таким образом Констанца пыталась бороться с любого вида неприятностями. Работа, учила она меня, это лучшая терапия.

В это лето страстный любитель водки Игорь получил отказ от дома, и всем попыткам дать мне образование был положен конец.

Европа по-прежнему оставалась недоступна.

– Тебе придется подождать, – сказала Констанца. – После войны мы туда съездим.

Констанца пребывала в состоянии лихорадочного возбуждения, даже присутствие рядом Бобси и Бика не могло успокоить ее. «Работать!» – восклицала она, видя, как Берти тяжело дышит, устроившись в тени, и мы занимались делами. В то лето Констанца от всей души стала посвящать меня в тайны своего искусства.

Кое в чем я уже разбиралась. Я слушала разговоры Констанцы. Я жалась по уголкам выставочных залов. Я доставляла послания и выполняла мелкие поручения. Она советовалась со мной по поводу расцветки отрезов шелка. Теперь мне было позволено готовить образцы. Я уже умела – и Констанца говорила, что у меня верный глаз – одним взглядом оценить размеры комнаты и начала кое-что понимать в пропорциях, но пока я оставалась только послушницей, и лишь в это лето, последнее лето войны, Констанца допустила меня к обрядам в своем храме.