Темный карнавал

Дэвид выпрямился. Нужно позвонить. А он забыл об этом. Неожиданно для себя он обнаружил, что оказался наверху. Он открыл дверь в детскую, шагнул внутрь и тупо уставился на кроватку. Его поташнивало. Перед глазами плавала какая-то муть.

Глаза у ребенка были закрыты, однако лицо раскраснелось и было покрыто испариной, будто он долго и надрывно плакал.

– Она умерла, – сказал Лейбер ребенку. – Она умерла.

Тут он захохотал и не переставал тихо и неудержимо хохотать до тех пор, пока из ночного мрака не выступила фигура доктора Джефферса, который принялся деловито бить его по щекам.

– Возьми себя в руки, сынок! Соберись с духом!

– Она упала с лестницы, доктор. Споткнулась о тряпичную куклу и потеряла равновесие. Я сам прошлой ночью едва не сверзился вниз головой. И вот…

Доктор потряс Дэвида за плечи.

– Да-да, доктор, да, – невнятно бормотал Лейбер. – Занятная штука. Очень занятная. Я… я придумал наконец имя для ребеночка.

Доктор молчал.

Лейбер обхватил голову трясущимися руками и проговорил:

– Собираюсь в ближайшее воскресенье его окрестить. И знаете, что за имечко я ему подобрал? Назову его – назову Люцифером!

Было уже одиннадцать часов вечера. В доме побывала целая толпа незнакомых людей: они пришли и ушли, забрав с собой главное сокровище – Элис.

Дэвид Лейбер уединился с доктором в библиотеке.

– Элис не сошла с ума, – медленно выдавил он из себя. – У нее были серьезные основания бояться ребенка.

Джефферс шумно выдохнул воздух:

– Ты следуешь ее примеру. Она обвиняла ребенка в своей болезни, теперь ты винишь ребенка в ее смерти. Она споткнулась об игрушку, пойми ты это. При чем тут младенец?

– Ты говоришь о Люцифере?

– Брось его так называть!

Лейбер покачал головой:

– Элис слышала по ночам шорохи. По коридорам кто-то бродил. Словно за нами шпионили. Вы, доктор, не прочь узнать, кто там шебаршился? Я вам скажу. Младенец! Да-да, мой сынишка! Четырех месяцев от роду – и уже крался ночью в темноте, подслушивая наши разговоры. Ни словечка не пропускал! – Дэвид ухватился за ручки кресел. – А если я зажигал свет – ну так что ж, кроха она и есть кроха. Ему ничего не стоило схорониться за шкафом, за дверью, вжаться в стену – взрослому и не по глазам.

– Хватит болтать! – оборвал его Джефферс.

– Нет, дайте мне до конца выговориться, а не то я свихнусь. Когда я отбыл в Чикаго, кто не давал Элис спать, изводил ее так, что у нее от изнеможения началась пневмония? Дитятя! А когда совсем уморить ее не удалось, он попытался убить меня. Проще некуда: достаточно оставить на ступеньках куклу, а потом орать ночью до тех пор, пока папаша не вскочит, не в силах больше выносить твой рев, и не потащится вниз за теплым молочком – и вот тут-то и свернет себе шею. Трюк примитивный, но действенный. Я на него не попался. Зато с Элис он сработал безотказно. – Дэвид Лейбер долго копался, прикуривая сигарету. – Мне надо было сообразить, что к чему. Ведь я не раз включал свет далеко за полночь, а ребеночек лежит себе и как ни в чем не бывало таращит глазенки. Младенцы, как правило, спят до утра без просыпу. Но этот не из таковских. Он всю ночь бодрствовал – и размышлял.

– Младенцы ни о чем не размышляют, – вставил Джефферс.

– Однако он бодрствовал – и не важно, как он там раскидывал мозгами или нет. Что нам известно об умственных способностях младенцев? У него были причины ненавидеть Элис: она заподозрила, кто он такой – явно не совсем обычный ребенок. Какой-то… совсем другой. Что вообще известно о младенцах, доктор? Только в самых общих чертах. Известно, конечно, о том, как младенцы убивают матерей при рождении. Почему? Не потому ли, что мстят за насильственное выталкивание в такой непотребный мир, как наш! – Лейбер с усталым видом наклонился к доктору. – Все сходится. Предположим, что некоторые из миллионов новорожденных с самого начала способны двигаться, видеть, слышать и соображать – как многие животные и насекомые. Насекомые с момента рождения вполне самостоятельны. Большинство птиц и млекопитающих приспосабливаются к жизни за несколько дней. А человеческим отпрыскам требуется не один год, чтобы научиться говорить и ковылять на непослушных ногах. Но допустим, что один ребенок из миллиона родился особенным? С первого мгновения сознавая собственное «я» и волей инстинкта умея думать. Не это ли идеальное орудие для его замыслов? Он может притвориться самым что ни на есть обыкновенным, беспомощным, ничего не понимающим, кричащим о помощи. Тратя только капельку энергии, он может ползать в ночной темноте по дому и прислушиваться. Подкинуть помеху на пути где-нибудь на лестничной площадке – чего уж проще! Чего уж проще всю ночь не закрывать рот и довести мать до пневмонии. А самое простое – во время родов, когда ты еще одно с матерью, парочкой ловких маневров вызвать у нее перитонит!

– Господи боже! – Джефферс вскочил на ноги. – Какую чудовищную чушь ты несешь!