Темный карнавал

– Октябрь! Сорок лет назад в октябре состоялся тот большой нюрнбергский митинг. И в эту пятницу, Арч, будет как раз годовщина. Мы тиснем объявление в международное издание «Вэрайети»: МИТИНГ В НЮРНБЕРГЕ. ФАКЕЛЫ. ОРКЕСТРЫ. ФЛАГИ. Господи, да он не сможет устоять. Он перестреляет своих похитителей, лишь бы попасть туда и сыграть величайшую роль в своей жизни!

– Марк, но мы не можем позволить себе…

– Пятисот сорока восьми баксов? За объявление плюс факелы, плюс пластинка с записью полного военного оркестра? Черт побери, Арч, дай-ка мне телефон.

Старик вытащил телефон с переднего сиденья своего лимузина.

– Сукин сын, – прошептал он.

– Точно, – осклабился режиссер и завладел трубкой.

– Сукин сын.

Солнце опускалось за трибуны нюрнбергского стадиона. Небо вдоль западного горизонта окрасилось в кровавые тона. Через полчаса, когда совсем стемнеет, уже будет не разглядеть ни маленького помоста в центре арены, ни темных флагов со свастиками, водруженных на временные шесты, расставленные так, чтобы получилась дорожка через весь стадион. Слышался шум собирающейся толпы, но стадион был пуст. Где-то вдалеке били барабаны оркестра, но никакого оркестра не было.

Сидя в первом ряду на восточной стороне стадиона, режиссер ждал, держа руки на звукооператорском пульте. Он прождал два часа и уже начал ощущать усталость и глупость своего положения. Он слышал, как старик говорит ему:

– Поехали домой. Это же бред. Он не придет.

И собственный голос:

– Придет. Не может не прийти.

Хотя сам уже в это не верил.

У него на коленях лежали наготове пластинки. Время от времени он проверял то одну, то другую, спокойно ставя ее на проигрыватель, и тогда из рупоров громкоговорителей, установленных по обоим концам арены, доносился ропот толпы, звуки оркестра, но не в полную силу – нет, это будет позже, – а тихо-тихо. И опять он сидел в ожидании.

Солнце опустилось ниже. Кровавый закат обагрил облака. Режиссер старался этого не замечать. Ему не нравились эти грубые намеки природы.

Наконец старый продюсер слегка пошевелился и оглянулся по сторонам.

– Так вот, значит, это место. Такое, каким оно было в тридцать четвертом.

– Да. Точно таким.

– Я помню по фильмам. Да-да, Гитлер стоял… что? Вон там?

– Точно, там.

– А вон там – ребята и мужчины, а здесь – девушки и пятьдесят кинокамер.

– Пятьдесят, я считал – пятьдесят. Господи, как жаль, что меня не было среди всех этих факелов, флагов, людей, кинокамер.

– Марк, Марк, ты это что, серьезно?

– Да, Арч, я серьезно! Я бы подбежал к душке Адольфу и сделал бы с ним то же, что с этой свиньей, этим жалким актеришкой. Дал бы ему в нос, потом в зубы и еще по яйцам! Камеры готовы, Лени? Мотор! Трах! Камера! Бац! Это за Иззи. Это за Айка. Камеры работают, Лени? Отлично. Zot! В проявку!

Они стояли, глядя на пустой стадион, где, как призраки, метались по огромному бетонному полю обрывки газет, подгоняемые ветром.

Вдруг оба так и ахнули.

Вдалеке, на самой вершине трибуны, показалась маленькая фигурка.

Режиссер встрепенулся, привскочил с места, но усилием воли заставил себя сесть.

Казалось, далекий человечек с трудом шагает сквозь прощальные лучи уходящего дня. Словно раненая птица, он заваливался на бок, прижимая руку к ребрам.

Фигурка остановилась в нерешительности.

– Ну, давай же, – прошептал режиссер.

Человечек повернулся, будто собравшись уйти.

– Нет, Адольф! – прошипел режиссер.

Одна его рука сама собой рванулась к записи звуковых эффектов, а другая – к музыке.

Тихо заиграл военный оркестр.

Послышались ропот и движение «толпы».

Стоящий наверху Адольф застыл на месте.

Музыка заиграла громче. Режиссер нажал на какую-то кнопку. Гул толпы стал слышней.

Адольф обернулся и, прищурившись, вгляделся в полутемный стадион. Наверное, он разглядел флаги. А потом и факелы. И наконец, ожидающую его сцену с микрофонами – с двумя десятками микрофонов! И только один – настоящий.

Оркестр уже гремел во всю мощь.

Адольф сделал шаг вперед.

Толпа неистовствовала.

«Боже, – подумал режиссер, глядя на свои руки, то крепко сжимавшиеся в кулаки, то совершенно самостоятельно крутившие ручки настройки. – Боже, что я с ним сделаю, когда он сюда спустится? Что я с ним сделаю?»

И вдруг, словно безумное наваждение, мелькнула мысль: «Чушь. Ты же режиссер. А он – это он. И это – тот самый Нюрнберг. Так что же?..»

Адольф спустился еще на ступеньку вниз. Его рука медленно поднялась и замерла в нацистском приветствии.

Толпа бесновалась.

После этого Адольф уже не останавливался. Несмотря на хромоту, он старался шагать величественно, но на самом деле с трудом ковылял, преодолевая сотни ступеней, пока не оказался на арене стадиона. Тут он поправил форменную фуражку, отряхнул мундир, вновь поприветствовал рукой ревущую пустоту и хромая зашагал вперед, преодолевая двести ярдов безлюдной арены, отделявшие его от сцены.

Шум толпы нарастал. Оркестр вторил ей оглушительным сердцебиением труб и барабанов.