Темный мир

— В червяка? — Голос Хайяма опасно дрогнул.

— Нет, в червяка — нет… Такого не видел. А вот заморозить среди лета… это было. Да сами ее спросите, чего я буду…

— Не хочет она рассказывать, — вздохнул я.

— Ну, раз не хочет — значит, не хочет. Значит, воля ее. Тут уж только мириться… да.

Я, кстати, не исключаю, что проблемы Лоухи и ее мифологических современников дед Терхо искренне воспринимал как личные и глубоко актуальные. А потому говорил про них при каждом удобном случае, то есть — при каждом визите студентов, продолжая ровно с того места, где прервался год-два-пять назад. Потому что для студентов-филологов, в отличие от прочего несеверного народа, имя Лоухи — хотя бы не пустой звук. Хотя бы. Допустим, да, фольклорный персонаж. А кто, скажите на милость, из известных людей, умерших к моменту вашего рождения, не является для вас фольклорным персонажем? Захотите поспорить — начните, пожалуйста, с Василия Ивановича. Или Ивана Васильевича, на выбор. Оба, зуб даю, существовали на самом деле.

Когда Вика с Валей предстали перед нами эдакими упарившимися наядами, мы с дедом и Хайямом исполнили уже немало песен, а тут я девушек подначил раскидать на голоса «Поминки по Финнегану». С легким подколом. Потому что у филологов есть священная корова по имени Джойс (его мало кто читал, даже из самих филологов, но если при них про эту священную животную хотя бы пошутить, забодают — с фанатичным блеском в глазах и оскале зубов), а у Джойса — совсем уж священная книга упомянутого названия. Книга эта отличается тем, что ее почти никто не может прочесть даже из тех ирландцев, кто сборол остальные книги Джойса на родном англо-гэльском. Прикол в том, что не все ученые сошлись хотя бы в счете языков, на которых Джойсовы «Поминки…» написаны. А назван сей талмуд по народной ирландческой песне, очень разухабистой. А лично мой подкол заключается в том, что некоторые историки песню эту спеть могут, а филологам поддержать — слабо. Ну вот я и начал:

Жил на Уокер-стрит в Дублине Тим Финнеган,

Сладкоголосый жентельмент.

Чтоб монетки оттягивали карман,

Он на стройке таскал по лесам цемент.

Девочки все-таки подхватили:

Ну а главною страстью его и мечтою

Было то, чем Ирландия так щедра,

Называл он спиртное живой водою,

В кабаках оживляясь с утра до утра.

Ну а потом в четыре голоса и в переводе:

— Кружка о кружку бьет тараном,

В пляске ботинки пол пробьют,

Так и мелькает дно стакана,

Пьем мы за Тима, сколько нальют!

Теперь я опять соло, а девочки делали так: «бу-бу-бу-бу»:

С бодуна Тим любил забираться повыше,

Но однажды его подстерег сюрприз,

На дрожащих ногах он забрался на крышу

И стремглав полетел черепушкой вниз.

И друзья отскребли его и отмыли,

Снаряжают Тима в последний предел:

В гроб кладут самогонку в большой бутыли

И бочонок пивасика на опохмел.

И сновахором, и прочем уже дед подхватил:

—   Тащим бутылки, драим ботинки.

Закуси мало? — Да хрен бы с ней!

Выпьем за Тима! Будут поминки

Памятней прочих — и веселей!

Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!

Мама Тима уставила стол пирогами.

Чаепитие чинно прошло, как встарь.

Поминали пристойными Тима словами,

Ну а, перекурив, перешли на вискарь.

И завыла вдруг Бидди, дербаня душу:

«Ах ты жмурик мой, чистенький, сладенький — страсть!

На кого покинул нас, Тим, дорогуша…»

Рявкнул Пэдди: «Эй, солнце, захлопни пасть!»

И хором, и Ирина Тойвовна с нами:

—   Чокнемся, парни!

Выпьем, девчонки!

Тима помянем достойного!

Кружка о кружку бьется звонко

— Пьем за здоровье покойного!

И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел наречитатив: Тут Мэгги, губенки поджав, занудила:

«Биддичка, ты не права, мой свет».

А Бидди ей как звезданет по рылу!

Нокаут — вот лучший ирландский ответ.

Эта забава заразней сыпи

— Бабский не бабский — вскипел мордобой.

Выплюни зубы, чокнись и выпей.

Хей! Целым никто не уйдет домой.

А пока они пели припев — орали припев — нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! — я чуть-чуть отдохнул.

В Микки швырнули бутылкой — мимо!

Он увернулся — ай молодца!

А виски разбрызгался прямо на Тима,

От вымытых пяток до морды лица.

Труп задрожал, пятернями зарыскал,

Сел во гробу и сделал вдох.

Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски?

И мне не налили — прям будто я сдох!»

^[1]

И когда они снова орали припев:

— Мордой об стол, кулаком по ребрам,

Кружкою по подоконнику…

Славятся дублинцы нравом добрым

И уваженьем к покойникам!

Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»

— Эх, хороша песня, — сказал Петрович, поводя плечами. — И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!

— Поздно, поздно, — сказала она. — Угольки уже чуть дышат.

И они побежали в баню.

Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки — в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане, шалуны.

— Костян! — позвал Хайям.

— Ы? — мне так хотелось спать, что язык не работал.

— А вдруг это правда?

— Ну.

— Тогда что получается?., тогда получается, что…

— Дураков, каких мало, — подавляющее большинство, — сказал я.

— Что?