Темный путь. Том первый

— Я не жалуюсь! — хотел я закричать, но голос изменил, и слова засели в горле.

— Жених мой, — продолжала она, — остается моим женихом. Никому в жизни, кроме него, я не буду принадлежать. Будьте свидетелями этого торжественного прощального обещания. Но я хочу быть счастливой с ним. Я предложила ему год разлуки, год тяжелого испытания для меня и теперь уезжаю от него. Если через год он останется верен мне, то вот моя рука ему.

И она протянула мне руку.

XCIV

В одно мгновение я был у ног ее. В одно мгновение все слезы, копившиеся внутри, хлынули неистовым потоком. Я целовал эту милую, дорогую руку, которую терял на целый год.

— Мама! Мама! — закричала она, стараясь освободить свою руку.

Надежда Степановна схватила ее. Несколько товарищей бросились ко мне и увели меня, рыдающего, в сени.

Бисюткин и Прынский, с подвязанной рукой, уговаривали меня пойти пройтись.

— Тебе легче будет! — советовали они.

— Стыдись! Офицер… ревет! — говорил басом Прынский.

Но в это время в комнатах хлопнули пробки, и выглянул Красковский.

— Господа! За здоровье жениха и невесты и за счастливый путь!

Меня почти насильно ввели опять в комнату.

Все подходили к Лене, к Надежде Степановне, ко мне.

Я молча чокался, говорил чуть слышно: спасибо! Молча целовался.

На дворе фыркали лошади. В растворенное окно смотрел жаркий день. Кругом была суетня. Все говорили. Никто не слушал. Лена куда-то исчезла. Надежда Степановна суетилась.

Помню, наконец, я услыхал их голос уже на дворе. Мы все пошли к дормезу. В нем уже сидели и Лена, и Надежда Степановна.

Лена протянула мне из окна руку. Я опять впился в нее и облил слезами. Она нервно выдернула ее и опрокинулась на подушки в угол кареты.

Надежда Степановна кричала кучеру, чтобы ехал, и дормез двинулся.

Все сидели уже верхами, и все быстро поехали вслед за дормезом. Вся толпа с криком и гиком, который так любят грузины и армяне, побежала за дормезом.

Я остался один.

Я бросился к себе, изругал денщика, который не догадался оседлать мне коня, и через несколько минут мчался уже вслед за ними.

Я догнал их, не доезжая Бурной.

XCV

Дормез ехал тихо, и все ехали молча подле него. Чугуров первый обернулся навстречу мне и начал неистово махать руками.

Я, разумеется, не остановился и подъехал к компании.

— Ступай прочь! Чего еще будешь ее мучить!

— Я только взгляну на нее… в последний раз, — прошептал я и подъехал к окну дормеза.

Лена лежала с головой, обвязанной платком. Из кареты несся сильный запах одеколона и серного эфира.

Она увидала меня и быстро поднялась.

— Прощай! — быстро, нервно проговорила она и протянула мне руку. Я припал к ее руке, но она так же быстро ее выдернула, перекрестила меня и оттолкнула. — Ступай назад! Не смей провожать меня, если любишь меня… Слышишь! Не смей! — И опрокинулась на подушки.

Я приостановил лошадь, дормез быстро проехал мимо меня, и за ним проехала вся компания.

Я долго смотрел ему вслед, смотрел на пыль, поднимавшуюся за ним, прислушивался к голосам, среди которых мне чудилось рыдание моей милой, дорогой, ненаглядной…

Затем дико, сквозь надоедные слезы, оглянулся кругом на сверкающие снегом верхушки гор и на серую, пыльную зелень, на яркое солнце и темно-синее небо, повернул лошадь и начал ее бить из всей силы нагайкой.

Конь был добрый, карабахский; он приложил уши, закусил удила и полетел как бешеный.

В несколько минут я доскакал до крепости, до своей сакли, бросил взмыленного коня денщику и вошел к себе.

Внутри меня все точно одеревенело.

Среди кавказской боевой жизни я привык уже ко всяким неожиданностям, но такого удара я еще не испытывал.

Казалось мне, все, вся душа была разбита, и все-таки я чувствовал, сознавал всю силу подвига этой девушки.

Это не те подвиги, которые творим мы в горячке крови, озлобленные, не помня себя, бросаясь в сечу. Нет, это был подвиг разумный, сознательный. Она вынула, вырезала своей рукой свое собственное, бедное сердце и решилась спасти и себя, и меня.

Но она одного не рассчитала, перенесу ли я то, чем она меня угостила.

И я достал со стенки черкесский длинный пистолет, оправленный в серебро и бирюзу, забил в него черкесскую пулю, осмотрел курок, насыпал пороху и уставил дуло в грудь немного поправее левого соска…

XCVI

— Где он? Там?

— Сюда пожалуйте, ваше благородие!

И дверь отворилась (я забыл запереть ее).

Вошел человек, еще довольно молодой, высокий, плечистый, в синих очках, с большим лбом, большими усами и бакенбардами, в сером резинковом макинтоше.

— Узнаете меня? — спросил он, подойдя ко мне. — Нет? Не узнал!

И он быстро сбросил макинтош на турецкий диван, бросил на него широкополую мягкую шляпу и очутился в летнем сером люстриновом сюртуке.

Затем он вынул большой батистовый платок и с наслажденьем начал обтирать лицо, бакенбарды и шею, проговорив:

— Этакая непотребная пылища у вас!.. Так не узнал? Старого-то товарища? — И он сел на диван прямо против меня. — Усы, бакенбарды отрастил, синие очки надел. Это чтобы снег на ваших проклятых горах не портил глаз. А? Не узнал? Серьчукова-то? Не узнал… Стыдно!

— Серьчуков! — вскричал я. — Неужели это ты?