Темный путь. Том второй

Как будто что-то дрогнуло в моем сердце, голова тихо закружилась… Что это было за чувство: любовь, сострадание, радость?.. Я не знаю.

Она сосредоточенно, углубленно бормотала английские слова: ox, sheep, beef, mutton, — слабым, но каким-то напряженным голосом.

— Fräulein Лия, — сказал громко Шнее. — Вот я привожу вам вашего знакомого, господина А. Вы ведь желали его видеть?.. Да?.. Помните?.. Вы говорили мне.

Она медленно, как бы нехотя, повернула к мне лицо.

Все сердце во мне сжалось при виде этого лица. Я не узнал бы его, если бы не знал наверное, что передо мной она, моя красивая, белая Лия. До того она похудела и изменилась. Эти тупые, потухшие глаза… Этот наморщенный лоб, сдвинутые брови.

Она протянула ко мне дрожавшую, исхудалую руку, руку скелета, и тихо, бессмысленно проговорила:

— I low You!

Я сделал какое-то неопределенное, резкое движение… Но в то же мгновение Шнее схватил мою руку и сжал ее как тисками.

— Не забудьте, — тихо сказал он, — что вы мне обещали!..

— Нет! — прошептал я. — Будьте покойны… и я проговорил ей дрожащим голосом, в котором звучали слезы:

— Лия!.. Неужели вы меня не узнаете?!

Она долго пристально всматривалась в мое лицо.

— Может быть, вы не узнаете меня, потому что привыкли видеть меня не в партикулярном платье, а в офицерской форме…

Лицо ее сильно покраснело, глаза заблестели…

— Как вы смели впустить ко мне незнакомого мужчину! — закричала она резким, диким голосом. — Вы мне мешаете готовить английский урок… Это все гадина Бейдель!.. Вон! вон!.. Презренный!! — И она схватила книгу и с силой бросила ее в меня. Я отскочил, и книга пролетела мимо. Она с неимоверной быстротой схватила другую, но Шнее так же быстро и ловко схватил ее обе руки.

Она неистово, жалобно закричала и начала биться…

Шнее обернулся ко мне и скороговоркой проговорил мне:

— Уйдите! Ваш вид раздражает ее!

Я бросился вон и остановился за дверью. Все во мне дрожало. Кровь с каким-то шумом приливала и стучала в виски.

Я был испуган и ошеломлен этой сценой. Я не предполагал ничего подобного.

Крики и стоны ее продолжались и раздражали меня. Мне хотелось броситься к ней, схватить и унести ее куда-нибудь дальше от этой тяжелой маленькой комнатки, где она томилась, как в одиночном заключении.

Через несколько минут доктор, весь красный, вышел ко мне, отирая пот с лица.

— С этими пациентами, — сказал он, — всегда нужно иметь порядочный запас силы!.. Вот, вы видели, какой результат произвело ваше появление!.. А я так крепко рассчитывал на него…

— Доктор! — вскричал я, — неужели положение ее безнадежно?.. Неужели нет средств помочь ей?!

Он несколько минут помолчал и затем сказал, пожав плечами:

— Эта область еще не обследована хорошо… Может быть, женские периоды имеют здесь огромное влияние… Во всяком случае, я не теряю еще надежды… Будемте ждать.

Я простился с ним и пошел домой в тяжелом раздумье.

С

Утопающий хватается за щепку, за соломинку. Это понятно!.. Но отчего же он не выпускает ее из рук, когда идет ко дну, когда уже убедился в ее бесполезности спасти ему жизнь?

Я также держался еще за мою соломинку, хотя давно уже лежал на темном дне всех обманутых бессильных стремлений.

Почти каждый день я заходил к Шнее с тем, чтобы узнать, что никаких улучшений нет, и выслушать толкование, что болезнь идет правильно.

— Она может продолжиться таким образом много лет, — говорил он. — Но при обострении может кончиться быстро… бешенством…

Один раз я предложил ему консилиум. Я сказал, что не пожалею средств, только бы испытать все, чем можно спасти ее жизнь.

— Позовите двух-трех известных психиатров, — сказал я. — Гризингера, кого хотите, только употребите все, чтобы на совести ничего не оставалось…

— Подождемте еще несколько дней, — сказал он. — Посмотрим, что будет. Некоторые симптомы заставляют предполагать возможность улучшения или кризиса.

И я ждал, как прежде, с такой же тупой и ноющей болью в сердце. Да! Я теперь, кажется, понимал чувства несчастной «дикой княжны», понимал, как тяжело потерять любимого человека… и какого человека! — чудную девушку, одаренную всеми добрыми свойствами ума, сердца и совершеннейшей красотой.

Мне кажется, что я теперь только любил истинно, не жаром юношеской крови, не потребностью дружбы, а всей глубиной души моей, всеми фибрами моего сердца.

«Вот! — думал я, судьба мне еще раз послала ту тяжелую жизнь аскета, которой я жил там, в глуши кавказских гор. Но мне кажется, что теперь эта отшельническая жизнь была еще строже и суровее. Я даже начал думать, что все зло оттого, что мы слишком привязаны к нашим телесным наслаждениям и нуждам нашего тела. Пить, есть… постоянно чувствовать свое bienaisance…[45] радоваться всяким мимолетным опьяняющим наслаждениям. Разве это не жизнь плоти?.. И где же, в чем проявляется наша жизнь духа?..»