Темный путь. Том второй

Прошло более получаса. Я замолчал, тихо поднялся со стула и положил на него книгу. На цыпочках, несмотря на то что вся комната была устлана толстым ковром, я подошел к стулу у стены, на которой я положил мою фуражку, взял ее и повернулся к дверям, в смежную комнату. В этих дверях стояла женщина-старуха довольно высокого роста, полная, седая, бледная, вся в черном, ее глаза немного напоминали глаза княжны (после я узнал, что это была ее тетка, у которой она жила). Я молча поклонился. Она приставила палец к губам и тихо поманила меня к себе. Я подошел, и мы оба вошли в смежную комнату.

— Присядьте, пожалуйста, — сказала она шепотом, указывая на стул, и весь наш разговор шел вполголоса. — Она теперь будет спать долго, всю ночь… Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где она была вчера и что с ней было? Ее привезли на рассвете, почти без чувств, всю в крови.

— Она ранена?! — спросил я с испугом.

— Слава богу, нет… Но… вся грудь у ней была в крови… — И мне при этих словах невольно вспомнилось, как она обняла убитого князя. Я рассказал все, чему был свидетелем.

Старуха замигала. Из глаз у ней побежали слезы. Она быстро схватила платок, крепко прижала его к глазам и зарыдала, стараясь сдерживать и заглушать рыдания.

Я сидел молча и ждал, когда кончится этот взрыв глубокого горя.

XLIII

— Простите! — заговорила она наконец, утирая слезы. — Все сердце выболело… исстрадалось, глядя на нее… Вы не поверите, что это была за девушка до ее болезни. Un ange accompli[13].

— Скажите, пожалуйста, неужели это неизлечимо?

Она пожала плечами.

— Мы с Мандлем советовались, с Енохиным. Tous les moyens nous aurons employé…[14] Порой, знаете ли, у ней проходит. Она опять становится raisonable et douce[15]. А теперь…

Она посмотрела на меня выразительно и проговорила быстрым шепотом:

— У ней, знаете ли, женская болезнь. Говорят, что все пройдет с замужеством. Но… — Она развела руками и замолчала.

Что она хотела сказать этим?

Но ее никто не возьмет? О! Если бы только от этого зависело здоровье ее рассудка!

Я вскоре простился и ушел.

Поздно вечером я вернулся на бастион.

Всю дорогу я думал только об одном и том же и ни о чем другом я не мог думать. Собственно говоря, это были не думы, а мечты, целый рой их, блестящих, радужных, в которых постоянно она была центром и светочем.

На бастионе я застал всех в каком-то торжественно-тревожном настроении, или, правильнее говоря, ожидании.

Все постоянно выглядывали за бруствер, все как будто к чему-то готовились. Внизу, за бастионом, я встретил несколько рот С… полка. Это было прикрытие.

— Что это? Чего ждут? — спросил я Туторина.

Он нагнулся ко мне и торжественно сообщил:

— Штурм будет. Вот что!

— Да откуда же вы это узнали?

Он многозначительно кивнул головой и, указывая на неприятельские линии, проговорил вполголоса:

— Молчит, каналья, готовится… Ну и лазутчики тоже доносят.

Мы все уже давно ждали штурма как избавления от постоянного висения между небом и землей под отчаянным огнем неприятеля. Везде, куда я ни подходил, на бастионе, везде это чувствовалось. Каждый солдат и матросик смотрел серьезно. У каждого в глазах было ожидание и возбуждение.

И это настроение продолжалось всю ночь. Почти никто не ложился, если кто-нибудь сваливался в блиндаж или просто на землю, то, полежав немного, опять вскакивал и бежал к брустверу, чтобы заглянуть в даль, в непривычную ночную тишину, среди которой, как грозное безобразное чудовище, чернели неприятельские бастионы и укрепления.

Порой то там, то здесь раздавалось вполголоса:

— Идет!

— Где, где?

— Во! Во! Вишь, ползет. — И все мгновенно встрепенется, насторожит уши, глаза и пристально смотрит туда, в эту тьму немую, в которой чуть-чуть где-то вдали, словно звездочки, мелькают какие-то огоньки.

XLIV

Почти всю эту ночь я был в каком-то радостном настроении. Какая-то твердая и светлая надежда согревала сердце. Я был почти уверен, что оно встретит взаимность в ней, в этой несчастной, которая отдастся мне из благодарности за ее спасение.

Странно! Это было совершенно такое чувство, с каким ждешь, бывало, светлый день великого праздника. Легкая дрожь от бессонной ночи под открытым небом по временам пробегала по спине и заставляла вздрагивать. Я подходил то к тому, то к другому орудию. Несколько раз допрашивал: чем заряжены? И каждый раз получал один и тот же ответ: картечью.

Был, должно быть, уже первый час, когда я присел около стенки и тихо, радостно задремал.

— Ваше благородие! Ваше благородие!

С испугом вскакиваю.

— Что такое?.. Где!

— Ваше благородие, пожалуйте; пришел приказ, ваше благородие, отправляться, ваше благородие, на Малахов курган.

— Чего ты бредишь дура, проспись!! Там Фердузьин.

— Никак нет, ваше благородие. Их благородие ядром убило. Поперек тела вдарило, ажно сабля внутро загнамши.

Я бросился собираться. Очевидно, дело было спешное. Через десять минут, сдав батарею и простившись с товарищами, я уже скакал к Малахову кургану, под команду к капитану 1-го ранга Керну.