Темный путь. Том второй

— Где же Лена? Анна Семеновна, где Надежда Степановна?! — И я бросаюсь в хорошо знакомые мне комнаты.

— Батюшка! Да вы разве ничего не знаете?! Ведь Надежды Степановны нет уж на этом свете… голубушки… — И Анна Семеновна скоропостижно расплакалась.

— Как… когда?..

— Да вот уже 2-го октября год будет… На другой день Покрова скончалась.

— А Лена, Лена где, Анна Семеновна?

— А она, батюшка, в Холмогорах… В монастырь, слышь, отправилась… С Маврой Семеновной, вместе и поехали…

— Как в монастырь?!

Я чувствовал, как силы оставляли меня. Голова закружилась, и в глазах потемнело.

— А так, совсем. Постричься, слышь, хочет…

— Когда же… это? — спросил я глухо.

— А не больно чать давно… Аграфена! Когда, слышь, барышня уехала?..

— Да с неделю надо быть… С неделю… — И Аграфена уставила на меня свои светло-зеленые глаза. Две-три горничных девушки стояли и молча глазели на меня.

— Все, весь дом поручили мне стеречь, — продолжала Анна Семеновна, — до приезда тетеньки, Любовь Степановны. Она ведь наследница всему… Так приедет, значит, принимать… Куда же вы?.. Отдохните с дорожки-то, чайку выкушайте, я живо велю самоварчик поставить…

Но я, ничего не говоря, шатаясь, вышел на крыльцо, велел снова подавать мою телегу и везти меня на городскую станцию.

Через час добыл я себе подорожную в Холмогоры и усталый, голодный опять полетел сломя голову.

Сердце было сжато до боли… Голова кружилась. Я снова бросал рубли, червонцы… только бы скорее, скорее!.. Мне все мерещился черный призрак в шапке монахини!.. О! Неужели это свершится!.. Кто же остановит, поможет!.. Кого просить! Кому молиться?!

XCVII

Я не буду описывать всех дорожных мучений, несколько раз мне казалось, что я схожу с ума. Раза два привелось мне ночевать, раз я прождал целые сутки лошадей, но наконец, через две недели, меня дотащили до убогого северного городишка. Все в нем глухо, пустынно, мертво. Я велел ямщику остановиться где-нибудь, чтобы переодеться, умыться. Я был весь в грязи…

Он привез меня к какому-то купцу, торговавшему коровами…

Несколько раз принимался я переодеваться и не мог кончить. Руки дрожали, в глазах все кружилось и прыгало. Наконец я собрался и чуть не бегом отправился в монастырь.

Меня встретила привратница и строго допросила, зачем я и кого мне нужно?

— Послушницу… что приехала сюда из П. две недели тому назад со старушкой нянюшкой, Елену Александровну Лазаревскую…

Она посмотрела на меня с недоумением. В это время по монастырскому двору проходила монахиня. Привратница закричала ей:

— Сестра, а сестра… — Она выговаривала «сисра» и вместо «ч» говорила «ц». — Покось сюды, вот целовек спрашивает цего-то…

Сестра подошла, расспросила и так же посмотрела на меня с недоумением.

— Надо к матушке игуменье идти, — сказала — она… Пойти, нешто, сходить?.. Вы, что ли, сродственник будете?

— Брат я… брат ей!.. — И голос у меня задрожал.

Сестра отправилась. Привратница что-то говорила мне, но я не понимал ее.

Я машинально смотрел на двор, заросший травой, на угрюмые, низенькие монастырские здания, маленькие окошечки, со слюдой и с решетками, точно тюремные. Везде контрфорсы. Стены с бойницами… Крепость и тюрьма!..

Время угрюмо тянулось. Прошло более получаса.

На колокольне тихо, заунывно заблаговестили, точно по покойнику.

Наконец из того низенького крыльца, куда ушла монахиня, показались разом две и медленно, переваливаясь и разговаривая, шли к нам.

— Ну что? — вскричал я с нетерпением, бросаясь к ним.

— Да ничего! Благословила пустить… Пойдемте.

И мы пошли по деревянной настилке вдоль чисто выбеленной стены, мимо крылечек и крохотных окошечек.

XCVIII

Мы прошли под какими-то сводами, поднялись по широкой, деревянной, покривившейся лестнице и вошли в низенький коридорчик. В нем было душно, сыро, пахло плесенью. В одной стене его было много дверей, с образками наверху, и перед одной из них, широкой, низенькой, мы остановились. Монахиня постучалась и проговорила нараспев:

— Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

— Войдите! — сказал изнутри слабый голос.

Двери отворились. На пороге стояла Лена…

Нет! Это была не она, это была только тень Лены… Что-то прозрачное, исхудалое, испитое, бледное, в широком балахоне из черного шумящего коленкора.

Сердце у меня сжалось и упало при взгляде на нее.

Монахини молча поклонились и затворили за нами двери. Мы остались одни.

Краска залила ей лицо, и вслед за этим она снова страшно побледнела.

Со слезами радости я бросился к ней.

Она с ужасом отступила от меня, протянула вперед руки и проговорила глухим умоляющим голосом:

— Не тронь меня!.. Не тронь меня!.. Не прикасайся!..

— Лена! — вскричал я. — Дорогая моя!.. Неужели ты мне чужая?! Сестра души моей!..

— Я теперь всем чужая… И тебе так же…

— Ты постриглась!.. — вскричал я в ужасе и чувствовал, как сердце во мне останавливалось.

— Нет еще… Я еще не отреклась от мира… перед Господом… но отреклась в душе моей.

— Лена! Лена! — вскричал я и вдруг упал перед ней на колени. — Не убивай себя… Не погребай себя заживо… Ты должна, обязана жить… — Я чувствовал, как слезы подступали у меня к горлу.