#температураземли

Одна из главных идей поэзии Котовой – это денормализация любого насилия и унижения. Отказ считать их нравственно допустимыми, однако, не компенсируется выдвижением какой бы то ни было социальной утопии. Противовесом насилия и увечий, переживаемых прежде всего телесно, в стихах Котовой становится способность человека – в единстве его/ее тела и души – к наслаждению и сообщничеству с другими людьми, – совместному чувствованию, совместному переживанию.

Утверждения типа «жизнь есть боль» чреваты восприятием взаимного мучительства как неизбежной нормы. Отказ Котовой от такого восприятия напоминает о герое рассказа Владимира Набокова «Василий Шишков» (1938) – остро чувствующем молодом поэте, который жаловался коллеге, от лица которого и написано это произведение: «…с некоторых пор мне прямо до взрыва хочется что-то сделать, – мучительное чувство, – ведь вы сами видите, – может, с другого бока, но все-таки должны видеть, – сколько всюду страдания, кретинизма, мерзости, – а люди моего поколения ничего не замечают, ничего не делают, а ведь это просто необходимо, как вот дышать или есть. И поймите меня, я говорю не о больших, броских вещах, которые всем намозолили душу, а о миллионах мелочей, которых люди не видят, хотя они-то и суть зародыши самых явных чудовищ». Герои Котовой как раз и видят, а сама Котова – показывает.

Шишков собирался издавать журнал «Обзор страданий и пошлости», который должен был «выходить ежемесячно, состоя преимущественно из собранных за месяц газетных мелочей соответствующего рода»; разумеется, у него ничего не вышло, но важно, что представление о жизни как о совокупности оскорбительных для человека «страданий и пошлости» Шишков черпал из печатной прессы. В более поздние десятилетия источниками такого рода образов стало телевидение и фоторепортажи. О воздействии визуальных образов насилия, распространенных в современных медиа, Сьюзен Зонтаг написала очень важное эссе «Смотрим на чужие страдания» (2003). В дальнейшем при обсуждении стихов Котовой я буду цитировать это эссе по русскому изданию в переводе Виктора Голышева1.

Согласно Зонтаг, современный человек постоянно существует среди образов насилия, он притерпелся к ним и одновременно не может привыкнуть до конца.

…Сражения и побоища, снятые в реальном времени, стали привычной составляющей бесконечного потока домашних телеразвлечений. Нынешний зритель имеет возможность наблюдать за драмой в любой точке земного шара, и, чтобы выгородить место в его сознании для одного определенного конфликта, надо ежедневно, раз за разом прокручивать обрывки хроники этого конфликта.

Зонтаг упоминает об особом режиме восприятия, напоминающем восприятие газет Василием Шишковым – и, подобно рассказчику Набокова, явно сочувствует тем, кто переживает действительность подобным образом. Однако Зонтаг не хочет и отождествляться с ними:

Кто вечно удивляется человеческой испорченности, кто продолжает испытывать разочарование (и даже не хочет верить своим глазам), столкнувшись с примерами того, какие отвратительные жестокости способны творить люди над другими людьми, – тот в моральном и психологическом отношении еще не стал взрослым.

Котова, напротив, настаивает, что способность удивляться в таких ситуациях и есть признак зрелости, – иначе говоря, нравственной адекватности. Из ее стихотворений следует, что этически необходимое состояние человека – это повышенная чувствительность к чужой боли и унижению, отказ признавать их допустимыми.

Пожалуй, один из ближайших предшественников Котовой в этом отказе – поздний Лев Толстой. Недаром эта книга заканчивается аллюзией именно на позднее его произведение. Финальные ее строки —

утром женщина ушла из больницы в полицию – 
забрала заявление обратно

снег продолжал колотить колотушкой в окна
на градуснике под мышкой было 38,5

кстати
потом
как говорил классик —
весна все-таки наступила

(«насилие и восьмое марта»)

– отсылают к первому абзацу романа «Воскресение»: