Темпориум

Сделать с этим ничего не было возможно. Поэтому в задачу отца и его людей входило добыть как можно больше информации из «данного природного феномена». Все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом «перманентный мозговой штурм».

Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто:

– Всё заканчивается. Поле расширяет пульсацию с геометрической прогрессией и завтра утром сместится очень далеко отсюда, примерно на четыреста километров на юг. Группу перебросят туда, ты останешься здесь практически один. – Он понизил тон, сжал мое плечо, указывая, что сообщает нечто крайне важное: – Никто не знает, что ровно в полночь следующих суток центр по параболе вернется сюда, и будет последняя судорога. Здесь почти никого не будет, никто не сможет тебе помешать. Возьмешь в моей комнате дорожную сумку, там всё подготовлено. Где-то без пятнадцати двенадцать уже будь у стены. Без одной минуты – лезь.

Что-то вздрогнуло во мне, перевернулось, оцепенение сошло.

«Что всё это значит?» – хотел спросить я, но вместо этого автоматически вылетело:

– Мы больше не увидимся?! Мой сын никогда не встретит своего дедушку?..

Он усмехнулся, не собираясь отвечать. Боль его куда-то полностью исчезла, сделав его другим человеком, совершенно незнакомым, но еще более родным. Ему всё это было снисходительно-забавно. Он-то ведь знал всё наперед.

– Она приходила вчера, пока ты спал. Смогла перейти поле в момент сжатия, – я вздернул голову и распахнутыми глазами смотрел на него.

– Мы немного поговорили на кухне. Сложнее всего было сделать так, чтобы они все не поняли, откуда она пришла.

Мне было уже плевать, откуда.

– Что она сказала?

Папа помолчал, улыбаясь. За словами, которые он должен был сказать, стояла вся его жизнь. Сеть невидимых морщинок пронизала его лицо. Ему было сорок два года, на тридцать долгих лет больше, чем мне.

– Она не смогла сдержаться. Сказала, что мы с тобой необыкновенные. Что, кажется, влюбилась в нас.

Я не сдержал судорожный вздох.

– Сергей Сергеевич, пора! – крикнули сверху взволнованно и торопливо. – Оно начинает сбиваться!

Тихий ответ отца потонул в шуршании пиджака, в шелесте крутящихся вертолетных лопастей. Задержавшись у выхода из дома, куда я добежал вместе с ним, пропуская вперед людей, суетливо пакующих багаж, отец остановился в проеме, освещаемый бледнеющей луной. Подобный пришельцу, оставленному среди ни о чем не подозревающих людей.

– Давай, сынок, – совершенно спокойно сказал он, подмигивая и кивая. – Вспоминай меня.

И добавил почти весело:

– Еще позвоню.

* * *

Дом опустел. Академики, строгие секретарши и военные улетучились без следа. Остались два лаборанта и четверо человек охраны, кроме теоретических террористов на всякий случай прячущиеся и от нас. Доступ в подвал был мне воспрещен, да и вообще, меня никуда из дома не выпускали, так что о школе пришлось забыть.

До полуночи оставалось восемь часов.

Я думал о Свете, слоняясь по дому и не зная, что предпринять.

Девочка-мама, вечный образ, освещавший мое детство и изменивший мою жизнь. Кто она? Выросшее из клеток погибшей матери юное и хрупкое существо, покорно генной памяти всем сердцем любящее меня и моего отца?.. Иногда мне казалось, что от этой безысходной, но такой прекрасной жестокости я схожу с ума. Хотелось встретить ее, обнять, постоять молча, прижавшись друг к другу и раскачиваясь, как качаются деревья на ветру. Жить без нее, не дышать ею я уже не мог.

Я впервые узнал боль разлуки и страха; что всё закончится, поле погибнет, и тогда в клетках моей девочки начнется какой-нибудь страшный генный распад – она ведь была связана с этим полем, всё было связано с этим полем, хоть я и не знал, как.

– Сереж, есть будешь? – спрашивала лаборант Оля, наконец-то покидая гостевую комнату, где беспрестанно работала вместе с долговязым лаборантом Колей. В ответ на мой кивок она шла разогревать какой-нибудь миноборонский полуфабрикат, которыми наш дом всё еще был забит.

– Сереж, можно видик посмотреть?

– Сереж, а как это включать?

Я объяснял, сердцем будучи уже не здесь.

В собранной папой сумке-ранце была кроме одежды поразившая меня коробка: с тремя бархатными кошелечками, в каждом из которых лежало понемногу ограненных сверкающих бриллиантов. Там же были две тонкие пачки с деньгами и непромокаемый конверт с документами. Я осознал, что при желании отец мог бы положить сюда гораздо, гораздо больше денег, но он не стал. В боковом кармане лежало запечатанное письмо, на котором чернело: «Открыть там». Никакого удивления. Гипотеза оправдывалась шаг за шагом, мне оставалось только ждать и в нужный момент действовать без промедлений.