Темпориум

В десятом классе Тадзио уже знал, что закрытых дверей и заткнутых ртов вокруг сколько угодно, но старался не задумываться об этом, а грезил космосом, полетами сквозь время и пространство – сломать мир, чтобы построить новый. В январе того года Польша попросила о присоединении к НССР. Отец ходил мрачный, но на сей раз Тадзио не стал задавать вопросов. Весной реакционные силы подняли в Люблине мятеж. Родители все вечера просиживали за старым приемником, и ночью Тадзио слышал, как мать отговаривает отца:

– Ну, кому ты там нужен… Не говоря о том, что тебя никто и не пустит. Раньше надо было, раньше…

– Ты не понимаешь, – сказал тот. – Даже раньше уже было поздно…

Тадзио снова попросили выступить с речью. На сей раз – заклеймить агентов империализма, действующих с подачи гнилого Запада. Он просидел над листком до поздней ночи, пока в комнату не зашел отец.

Gdzie ty mieszkasz? – Między swemi.
W jakim kraju? – W polskiej ziemi

[4].

– Напиши, – сказал он с неожиданной злостью. – Напиши эту чертову речь и выступи. А потом… я давно должен был тебе рассказать.

Потом был разговор на даче, куда они уехали вдвоем, без матери. На даче с закрытыми наглухо окнами и чаем до утра. Отец сперва рассказывал про девяностые, которые были, и были не тем, что писали в учебниках. Годы большого кризиса – и большой свободы. Люди испугались и того, и другого.

А потом рассказал про деда. Про Институт природы времени при МГУ. И про воронку.

* * *

Сергей, отвернувшись от поляка, смотрел, как над городом садится огромное солнце тепло-медового цвета. Края его наливались алым.

– Завтра будет ветер, – пробормотал Сергей.

– Что?

– Скоро надо будет садиться в автобус, иначе увольнительные просрочим, к ужину опоздаем.

– Я быстро.

Обо всём этом можно было говорить либо очень подробно, с выкладками из достоверных – ныне запрещенных – источников, либо просто перечислить факты и надеяться, что оппонент слепо в них поверит.

Войцеховский сглотнул, прокашлялся и зачастил:

– В девяностые годы Институт еще действовал открыто. Мой дед работал там вместе с профессором Левич, они разрабатывали модели анизотропии. Кстати, отец всегда считал, что Институт основали в Москве… с расчетом. Потому что в России время само по себе всегда текло… странно.

Войцеховский говорил отрывисто, с паузами, будто тормозящими каждое слово. Сергей задумался – оттого ли это, что русская речь, несмотря на всё, ему до сих пор чужая, или же оттого, что на его родном языке так и говорят, но польский, насколько он помнил, был довольно плавным.

Может быть, инженер просто боялся.

– Неважно. Так вот они собирали раз в год на конференции представителей разных дисциплин, обсуждали гипотезы и теории, спорили до хрипоты… Правда, чуть не закрылись – ведь многие институты не пережили девяностых. Я, признаться, думаю, что лучше бы закрылись, do piekła.

Сергей рассеянно кивнул в ответ.

Лучше бы закрылись. Где-то он это уже слышал.

* * *

Отец тогда сжал губы так, что рот превратился в еле различимую ниточку на бледном квадратном лице. Мама плакала, отвернувшись к стене.

– Ну, чего вы… – Шестнадцатилетний Сережа растерянно топтался на пороге кухни. Ему было больно и странно – еще бы, когда заранее рассчитываешь на похвалу и восхищение, крайне обидно получать вместо них порицание. А еще он просто не мог понять, почему рыдает мама.

– Ты съездил на олимпиаду – хорошо. Вошел в тройку призеров – еще лучше. Теперь тобой гордится школа. И мы. Но объясни, почему ты вдруг решил учиться на астрофизика? Что за блажь – менять планы за полгода до поступления?

– Там был профессор, он очень хвалил меня и сказал – приходи к нам, возьмем без экзаменов. Сказал, что физика ничуть не хуже лирики, а уж та, которая связана с небом, и вовсе поэзия в формулах. Сказал…

– Мне всё равно, что он сказал, – мама наконец повернулась к нему. В ее голосе звучала сталь. – Ты пойдешь учиться на филфак, как мы и планировали. Или на любой из гуманитарных факультетов. Но никакой физики, пропади пропадом все эти институты. Не пущу.

– Что я, ребенок малый? Почему ты решаешь за меня? Может, это – будущее, и оно гораздо лучше любого другого. Ты не хочешь мной гордиться? Или…

– Ты не малый ребенок. Ты, в первую очередь, наш ребенок. И мы не хотим тебя потерять.

Потом были еще споры. Ссоры. Крики. Опять слезы. Серьезные разговоры, во время которых, однако, с ним говорили, как с маленьким и несерьезным. Потому что явно умалчивали о чем-то, скрывали.

Не доверяли?

Или боялись?

Когда мама плакала, Сергей готов был убежать хоть на край света, лишь бы не слышать этого. Он чувствовал себя маленьким и беспомощным – как в ту ночь, когда она жгла «конфетти», глотая слезы. Поэтому однажды в конце мая, когда мама ушла с подругой в театр, он попросил отца об откровенном разговоре.

Без утаек, без слез и без страха.

Тот, видимо, тоже был измотан семейной ссорой, которая тянулась с зимы, поэтому согласился. Говорил быстро и просто.