Темы с вариациями (сборник)

Через две недели после вторжения наших войск в Прагу ко мне без единого сопроводительного слова начали возвращаться мои партитуры. Их как будто бросали мне в лицо – мне давали понять, что на Западе чувствуют себя ответственными за действия своих правительств, так как они их выбирали – в отличие от нас.

И все же в 70-м в Ганновере был поставлен «Крошка Цахес» и в Стокгольме исполнена Четвертая симфония. Те, кто осуществил это, были со мной знакомы лично и понимали, что не я ввел танки в Прагу.

Он всегда боялся

На пустой сцене при дежурном свете М. И. Царев произносил монолог Лира во время бури.

Он говорил негромко, речь его была безупречна, а красота голоса общеизвестна.

На этот раз монолог произносил великий актер. В почти пустом зале – сидели только несколько сотрудников театра – вершилась главная театральная магия: зрители понимали, что актер понимает, что они его понимают.

Я никогда не видел Царева в таком изумительном качестве. Стало ясно, за что его высоко ценил Вс. Мейерхольд.

Когда в репетиции наступил перерыв, я, предупредив режиссера-постановщика, пошел к М. И. в гримерную.

– Михаил Иванович! Сегодня удивительная репетиция! Каждое слово в монологе было действенным. Вы говорили очень тихо, но я уверен, что на другой стороне Театральной площади все можно было услышать и понять. Эмоциональное наполнение было абсолютным, и поэтому я очень прошу вас зафиксировать результат сегодняшней репетиции. Ничего не подчеркивайте, не прибавляйте голоса, не плюсуйте, доверьтесь себе!

М. И. по-детски обрадовался этой речи и поспешил заверить меня, что результат постарается сохранить. После перерыва сцену бури повторили.

На беду, в зрительный зал, где горел дежурный свет, вошли и сели трое новых людей, и М. И. успел их заметить.

Все было кончено. Он прокричал свой монолог.

Он, по-видимому, давно перестал доверять себе и, быть может, боялся зрительного зала.

В конце репетиции я спросил у режиссера-постановщика:

– Что просходит с Царевым?

Тот ответил:

– После того как из его жизни ушел Мейерхольд, он сорок лет лишен режиссерского глаза.

Медицина для композиторов

Отравление было тяжелым. Организм катастрофически обезвоживался, и «скорая» быстро доставила меня из Дома звукозаписи в первую попавшуюся больницу. Меня внесли в приемный покой и уложили на клеенчатую скамью. Было одиннадцать утра.

Подошел дежурный врач.

– Отравление? – спросил он. Я подтвердил кивком головы.

– Вы кто по специальности?

– Композитор, – еле слышно ответил я.

– Кто-кто? – переспросил он, и я повторил сказанное насколько мог громче.

– Понятно… понятно, – произнес врач и, обернувшись к медсестре, сказал: – Ну что ж, начнем прием, там люди ждут.

И, усевшись за свой рабочий стол, начал прием.

Один за другим входили пациенты. Все они шли на своих ногах. Это был самый обыкновенный амбулаторный прием: кому-то бинтовали руку, кто-то демонстрировал больную ногу, кому-то меняли повязку или щупали живот. Никто из этих людей не находился в критическом состоянии.

Я видел происходящее как бы через мутное стекло и периодически впадал в забытье. Когда возвращался в реальность, наблюдал уже нового пациента.

Это продолжалось до двух. Наконец прием закончился.

– Ну что ж, займемся композитором, – сообщил врач, и меня, уже полумертвого, поволокли на промывание. Влили несколько кувшинов воды, и когда я от нее освободился – вернулось сознание. Я совершенно обессилел.

– Теперь ему нужно поставить капельницу с физраствором.

Меня вновь подняли, отволокли в одиночную палату, раздели, уложили на койку и ушли.

Начал ждать капельницу.

Проходили все новые и новые минуты, но никто не появлялся. Прошло полчаса, затем еще час. Я испытывал отчаяние – про меня забыли.

Постепенно возвращались силы. Я дотянулся до лежавшей на стуле одежды и очень медленно оделся. Кое-как привел себя в вертикальное положение, добрел до двери и выглянул в коридор – никого. Выбрался из палаты и, держась за стенку, потихоньку потащился к выходу.

Надо было пройти мимо застекленной стены приемного покоя.

Многочисленный медицинский персонал занимался разговорами, некоторые даже меня видели, но никак не прореагировали.

Я медленно прополз мимо них и наконец очутился на улице.

У входа, слава Богу, стояло такси, и я сразу уехал.

Вылечили.

Еще один уверовал

После двадцатилетнего перерыва (года, наверное, с 1960-го) беседую по телефону с композитором Р. Б. Он, оказывается, тяжело болел, и неожиданно для меня разговор принимает доверительный характер. Выясняется, что мы одной веры и оба люди «соборные». Однако я помнил, что он член партии.

Как всегда, встретив единоверца, испытываю радость.

Неожиданно с его стороны следует вопрос:

– Скажи, у тебя все та же жена, которую я некогда знал?

– Другая. С той мы давно разошлись.

– А что, теперешняя твоя жена тоже еврейка?

– Нет, русская.

– Вот хорошо! Вот замечательно! Наконец-то ты от них избавился! Это большая, большая радость!

– Ты рехнулся, что ли?

– Почему это?

– Ведь Господь пришел к евреям и среди них вочеловечился!!