Тень

Я же молчал, охваченный чувством необъяснимого страха, непроизвольно всматриваясь то в тени, то в него.

После долгой минуты глубокого молчания, прерываемой лишь слабым шипением ночника, Жрэнцкий перегнулся через стол и сказал:

— Слушай, пан. Тайну, которую я тебе открою, до сей поры, не знал никто, кроме меня и Господа Бога. Я тебе ее расскажу, хотя она и чудовищна, хотя она и разбила мою жизнь. Приглянулся ты мне, молодой человек — так ты живо напоминаешь мне моего младшего сына. Знаю, что ты, быть может, и не выдашь. Когда я умру, то расскажешь ее другим; может, им на что и сгодится…

Как тебе известно, у меня когда-то была жена. Кроткая и тихая женщина. Я, авантюрист, вечный бродяга, под ее влиянием изменился до неузнаваемости; начал вести оседлую жизнь. У нас были дети, двое сыновей — Владислав и старший Збигнев. Увы, благотворное влияние матери перестало на них действовать, вскоре она умерла, когда они еще не достигли совершеннолетия. Жили мы тогда в М…ске.

Воспитанием сирот я занялся со всей заботливостью горячо любящего отца. Быть может, я был слишком слаб, может, чересчур потакал им.

Они развивались быстро, росли здоровыми и сильными. Но уже с ранних лет у них была заметна разница в характерах. Збигнев, натура холодная, спокойная, слишком рано проявил инстинкты дикие, дурные и коварные. Отсюда и зародилась его скрытая неприязнь к младшему Владиславу, парню с характером вспыльчивым, иногда даже чрезмерно горячим, но искренним и чистым, словно золото.

Когда они повзрослели то, гонимые унаследованной от меня страстью к приключениям, пустились по белу свету. Я не препятствовал, при условии, что время от времени они будут давать о себе знать или же наведываться сами. Тогда-то, одинокий, я и перебрался в здешние края и обосновался в этих лесах. Никто не знал, что я отец и что у меня двое сыновей. Вскоре я получил от Владека плохие известия о старшем брате. Збигнев сбился с пути истинного. Из авантюриста, в самом широком и прекрасном смысле этого слова, он превратился в человека подлого, личность ничтожную и вредоносную. О нем начали ходить странные слухи.

Это были бурные, неспокойные времена. Родной край понес множество жертв, было пролито много крови для высших целей.

Владек, благородный юноша, всей своей душой принадлежал делу — вроде бы он был одним из предводителей повстанцев. Збигнев же примерил на себя роль Иуды: как поговаривали, он был тайным агентом русского правительства, брал большие деньги.

Тогда-то на несколько дней ко мне пожаловал мой младший сын. В одной из стычек с москалями[13] он получил огнестрельное ранение и вынужден был лечиться. Я с радостью принял его в отчем доме и скрывал от людей. Никто не мог и подумать, что в лесной сторожке находится раненый. Так, благодаря моим стараниям он быстро поправлялся…

Однажды ночью кто-то внезапно заколотил в дверь и, прежде чем я успел спрятать сына, через вышибленную дверную раму, сюда, в эту комнату, в которой мы сидим, ворвался Збигнев. Он был бледен как полотно: наши преследовали его, изобличив в измене. Он умолял о спасении, просил приюта.

Когда я нерешительно отказал, укоряя его, Владек, взвинченный до предела видом предателя, схватил ружье и выстрелил. Когда пуля промазала, он выстрелил во второй раз. Збигнев пошатнулся, что-то пробормотал и, хватаясь за сердце, рухнул замертво…

Это произошло внезапно, неожиданно, в мгновение ока. Я не смог воспрепятствовать братоубийству… Но следовало замести следы, я должен был спасти убийцу. В ту же ночь мы вдвоем похоронили труп в лесу, смыли кровь с пола. Владеку ничего другого не оставалось, кроме как немедленно скрыться. Перед рассветом, сменив одежду, он незаметно покинул дом. Никто его с тех пор не видел, никто о нем не слышал: пропал он без вести. Быть может, погиб… Он был вспыльчив и благороден…

Голос Жрэнцкого дрогнул. Он склонил голову на грудь и погрузился в угрюмое раздумье. Я не решался его прерывать, хотя целый рой вопросов стремился слететь с моих уст. Но он, видимо, хотел лишь немного передохнуть и сосредоточиться. Через какое-то время, взглянув на занавеску, он завершил прерванное откровение:

— Тогда я остался в этом пустом доме наедине с моей ужасной тайной. Я не осмеливался показываться людям на глаза, опасаясь всяческих расспросов, которые могли бы выдать моего сына. В конце концов, горе оттолкнуло от меня ближних; я начал избегать их, отвергнутый шумом безразличной мне жизни. Я был обречен на одиночество. Целыми вечерами я просиживал в этой комнате, при свете ночника, восстанавливая в памяти события той страшной ночи.

Странная апатия охватила меня. Я практически не двигался, не ел, не убирал. Толстые слои пыли покрыли предметы мебели в моем доме, неметеный долгое время пол разил помойкой. Я тогда совершенно опустился. Из этого оцепенения меня вырвало одно наблюдение, которое я сделал через неделю после происшествия.