Тень

Самое главное – мы всегда имели что употребить – местный участковый оказался хитрым маркетологом – под предлогом некой борьбы с некими внешними силами он запер нас в этом узком затхлом кругу, чтобы сбывать нам свой товар. Гнилой и некачественный. Но мы брали. Нам приходилось. Ибо кто не брал – объявлялся пособником коридорных врагов и изгонялся из туалета наружу. Кто не брал – становился против всех. Невозможно такое если ты нормальный дворовой странник. Одно из главных понятий Странной страны – все странники заодно. Все за всех. Все против того одного, кто посмел… сказать что-то вопреки…

Страшное случилось как раз со мной – именно я стал тем, кто рискнул выйти из ряда вон…

Ветер разгоняет листья… Падают новые, но и их ждёт та же участь. Ветер возвращается, бро. Ветер всегда где-то рядом. Ждёт, когда ты упадёшь… Станешь частью осени… Теперь уже своей жизни…

К восьмому классу основной школы я принял свое первое самостоятельное решение: бросить употреблять вещества. В моем положении патрульного это было совершенно идиотское решение – как можно бросить, когда все бесплатно и всегда есть? Да, бесплатно – участковый был маркетологом хитрым, но участковым…

Так я про бросить… Да… Причины бросить… Чаю давай еще махнём. Сложный вопрос же изучаем. Ага, вот получше теперь. Хорошая заварка у тебя, старый.

Что же меня сподвигло бросить… Ростки чего-то духовного? Ха! Ну ты, чо, бро? Не, это прогон. О чем ты вообще? Я всегда мыл руки, придя домой после торговли в библиотеке, я избегал общения с приличными детьми – я просто не мог подцепить эту заразу. Духовность… Тоже мне, насмешил. Но я не сдался напасти. Сложней было победить участкового, ибо он объявил меня неудачником, беспонтовым, чертом. Меня, понял? Но за ним ведь стояли понятия, за ним была вся Странная страна, бро! И каким бы правильным я ни казался себе… Но я выкрутился. Я выжил. Я…

помню тот момент в смердящей страхом и копотью подворотне, где красное становилось чёрным, сливаясь с мерзким бетоном тротуара. Куда не рисковал заглядывать ветер. Куда не падали листья. И дождь… Просто проливался в другом месте.

Карен-участковый – громко и противно визжал в охвативших его тщедушное тело судорогах. Я вырвал победу у чемпиона-тяжеловеса в последнем раунде по очкам. Несвязанные события параллельных реальностей. Карен-участковый – его глаза закрывались медленно, тяжело, навсегда. Карен-участковый – исчез в подворотне полностью, вместе с историей своего существования до подворотни. Никто не хватился его. Никто не заметил его исчезновения. Подворотня поглотила его, Чёрная дыра Большого города. Карен-участковый – был принесён мной в жертву жестокому богу рваных старых газет. Ты видел эти газеты – те, что уносят с собой ветер…

Это единственный момент в тексте, где появляется Карен-участковый. Просто я обещал. Я держу слово, бро.

Я получил билет наружу. Я отдал им другого. Я получил право выйти.

Я закрылся дома.

Я избегал социальных сетей и сети в целом.

Я почти спасся.

Но я совершил ошибку, свойственную любому, кто вырос в эпоху книгилиц.

Я недооценил силу прошлого.

Да, бро, да.

Я смотрел телевизор.

Не берег свой разум.

Не оценил всепоглощающую силу телевизора.

Ветер возвращается

-

Дома…

Один…

Кумарит…

Не один

ИБО РАБОТАЕТ ТЕЛЕВИЗОР

Вместе со всеми

Они все со мной тут

ВСЕ, понял? ВСЕ!

Кумарит…

Ноги крутит очень сильно. Пот катит холодным неосвежающим градом, нет возможности вырваться, нет легкости, нет простых решений – только так – секунда за секундой, мгновение за мгновением, проживая вечность за вечностью, утрачивая надежду прорваться, выжить, выбраться из затхлого подвала, куда я сам себя загнал своими шалостями и глупостями…

28 панфиловцев не было! Какой-то журналист в 42м, видимо в надежде на сенсацию, издал о них статью в Красной Звезде, перепечатанную позже многими другими периодическими изданиями, слова политрука героев: «Велика Россия, а отступать нам некуда – позади Москва», стали почти народной поговоркой.

Однако уже зимой сорок второго журналист не выдержал груза свалившейся на него славы. Он признавался командующему фронтом в частной беседе, что и слова политрука, и сама история тоже – чёс. После войны было расследование, и слова журналиста подтвердились документально. Жданов прочитал, и, под грифом «Совершенно Секретно», отправил доклад в архив вместе с журналистом. Журналиста свернули в тугой узел и упаковали в картонный тубус. Говорят, он так и лежит там. Журналист…

Легенда осталась… Телевизор уничтожал память журналиста, ибо он посмел возмутиться правдивости легенды, высказать сомнение в существовании богов, выразить недоверие официальным лицам… Телевизор выплевывал мнения и суждения относительно этого уже давно недочеловека, давно сгинувшего в архивах, а я боялся даже подумать о том, чтобы позволить себе хоть какое-то даже самое малейшее чувство эмпатии в его адрес, не говоря уже о том, чтобы попробовать поразмышлять на тему а вдруг… бро, я даже сейчас не могу это… о чем это я? А! Я же это – что там по чаю у нас? Давай может еще по чашечке раздавим?