Тень друга. Ветер на перекрестке

Кильский канал — это длинный канал,
Усыпительный, как веронал.

Как будто все то же стоят берега,

И стража все та же, все так же строга,

И поезд все тот же стучит над водой,

Все той же завалены барки рудой.

И ржавые тачки ползут, как одна,

И только на лицах пестра тишина.

Их надо, как шифры, читать не спеша,

Когда под конвоем проходит душа.

Но я не умею, но я не могу

Читать наугад на таком берегу.

Кильский канал — это длинный канал,

Мучительный, как трибунал.

На мачту, где флага тяжелый багрец,

Насмешливо смотрит фашистский юнец.

Повязка чернеет изломом креста,

И краска загара до злобы густа.

Недвижна канала седая струна,

А ржавые тачки ползут, как одна.

Как будто весь воздух иссвистан плетьми,

Молчанье металла — над людьми.

Но вижу, за мостиком барки одной

Стоит человек, отделенный стеной.

Тончайшей стеной от повязки с крестом,

Он мало заботится, видно, о том.

Кулак он сжимает, шагает вперед.

Рот фронта салют кораблю отдает.

И смотрит, как будто его не узнал,

На тихий, как каторга, Кильский канал.

Ни одного пустого слова нет в этих строчках. Каждое двустишие словно выковано из стали. Идет пароход, движутся берега, меняются картины, но полностью исключена соблазнительная перечислительность.

От одного двустишия к другому растет напряжение. Душа и сознание сообща всматриваются, вдумываются, охватывают чувствами эту чужую жизнь, и ты понимаешь: «тихий, как каторга, Кильский канал» — угрожающий образ путей, какие вскоре вдоль и поперек пересекут Европу, чтобы несколько лет мучила ее каторга войны и «нового порядка», где «...будто весь воздух иссвистан плетьми, молчанье металла — над людьми».

Тихонов вспоминал, с какой иронией встретили парижские «знатоки европейской политики» его прогнозы. А он говорил им, что чувствовал. Его томило предощущение близкой войны.

Мысленно он уже видел прыжок фашистского зверя на этот не думающий об опасности древний материк. Он представлял себе траекторию этого прыжка. Можно поразиться стихам того времени:

А в Варшаве шумят тополя,
Электричеством вымыты спицы,
Позабыв про немые поля,
Как на тризне, гуляет столица.

Послушайте дальше:

И встает неизвестный солдат
Из могилы, луной освещенной,
И, как маршал, последний парад
Принимает страны обреченной.

Через четыре года вторая мировая война началась с нападения гитлеровского вермахта на Польшу, «страну обреченную».

А в то время, когда Тихонов писал стихи, озаренные видениями недалекого будущего, реакционная пресса хлороформировала сознание европейских народов, стараясь усыпить их фальшивым миротворчеством будущих «мюнхенцев». Британский премьер Чемберлен получит аудиенцию у фюрера в Берлине, а вернувшись в Лондон, заявит соотечественникам: «Я привез вам мир».

Но история уже строгала доски на гробы жертвам второй мировой войны. И советский поэт слышал визжание тех рубанков и перестук тех топоров.

Перед ним теснятся образы истории. В Париже, у памятника французскому маршалу, складываются строки: «Всплывает детства дальний миг, ты над душой моей стоял в страницах рваных книг, веселый маршал Ней». Поэт обращается к красноречивой бронзе, к тому, кто хорошо знал мужество и отвагу, желая рассказать ему про героев Перекопа.

Про день, что не был бирюзов,
Про наших армий вихрь,
Про тех, что вышли из низов, —
Про маршалов моих.

Читая стихотворение, я размышлял над явлением поэтических импульсов, над тайной и чудом ассоциаций. Конечно, Париж легко навевает силуэты прошлого. И что неожиданного в возникновении перед поэтом картин Отечественной войны 1812 года и поражения Наполеона в России?