Тень друга. Ветер на перекрестке

Отчитываясь командиру эскадрильи в «делах» синдиката, Милоу зарифмовывает географию торговых операций: «Лимонные корки для Нью-Йорка, эклеры для Танжера, свинину для Мессины, маслины в Афины, бисквит на остров Крит», — и, переходя на прозу, добавляет: «Да чуть было по забыл о пилтдаунском человеке. Смитсоновский институт хотел бы получить второго пилтдаунского человека». Здесь сатира Хеллера достигает, я бы сказал, классических вершин.

Что же это за «пилтдаунский человек»?

Еще до первой мировой войны палеонтологу-любителю Чарлзу Даусону принесли найденную в Пилтдауне, в приречном карьере, где добывали гравий, часть окаменевшего черепа. Позже он и сам обнаружил там же нижнюю челюсть и несколько зубов ископаемого существа. Чарлз Даусон стал первооткрывателем первобытного человека периода плиоцена. Его вклад в палеонтологию прославила мировая пресса. Находка уже называлась по имени адвоката «первобытным человеком Даусона» и вошла во все научные труды по антропологии и палеонтологии.

Одно обстоятельство, связанное с находками Даусона, старательно подчеркивалось некоторыми научными изданиями США и Англии. Объем мозга «пилтдаунского человека» превосходил на триста пятьдесят — четыреста кубических сантиметров объем мозга «синантропа». Отсюда ученые-расисты делали тот ликующий вывод, что «пилтдаунский человек» и был представителем высшей западной расы, превосходившей по своему развитию восточную расу еще сотни тысяч лет назад.

Через четыре десятилетия после такого «триумфа» эта величайшая мистификация в истории мировой науки была раскрыта. Разразился огромный скандал, о котором пишут еще и в наши дни. Установлено, что челюсть и зубы принадлежат современному крупному шимпанзе, а куски черепа — современному человеку, и что все «найденное» было подвергнуто сложной химической обработке. Благодаря этому «находки» и приобрели вид ископаемых.

Обман раскрыли ученые-доброхоты с помощью той же химии, ее самоновейших препаратов, реактивов и методов. И гротескный ажиотаж персонажа из романа Хеллера, уверяющего в существовании спроса на второго «пилтдаунского человека», совсем не абсурден на фоне бесчисленных мифов, создаваемых западной пропагандой. В дни разоблачения легенды о «пилтдаунском человеке» кто-то остроумно предложил использовать мощные средства современной науки для разоблачения фальшивок, отравляющих международную атмосферу.

На этой мысли мы пришли с Хеллером к полному единогласию, и я сказал ему еще об одном хорошо мне запомнившемся эпизоде романа. Это диалог между кадетом Клевинджером и председателем дисциплинарной комиссии, некиим полковником с пышными усами. Однажды, идя в класс, Клевинджер споткнулся, и на следующий день его уже поджидали такие обвинения: самовольный выход из строя, попытка нападения с преступными целями, безобразное поведение, отсутствие бодрости и боевого духа, измена родине, провокация, жульничество, увлечение классической музыкой. Короче говоря, беззаконие тряхнуло его по голове всем своим кодексом. Трепеща, он стоял перед разъяренным начальством. Полковник с пышными усами орал: ему хотелось бы знать, понравится ли проклятому Клевинджеру, если его отчислят из училища и загонят на Соломоновы острова, в похоронную команду?

«— Это несправедливо, — робко заметил Клевинджер.

— Справедливость? — удивленно спросил полковник. — Что такое справедливость?

— Истинная справедливость — это, сэр...

— Истинная справедливость — это прежде всего несправедливость, — усмехнулся полковник и, стуча жирным кулаком по столу, сказал: — Я тебе сейчас растолкую про справедливость. Справедливость — это удар коленом в живот, это когда пыряют снизу ножом в горло, под подбородок, исподтишка; справедливость — это когда в темноте без предупреждения бьют по голове мешком с песком. Или прыгают на горло и душат. Вот что такое справедливость, если мы хотим быть сильными и крепкими».

Два кодекса существуют в мире капитализма. Один охраняет привилегии богатых, другой — кодекс беззакония, состоящий не из статей и параграфов, но из уловок, — отсюда и название, и смысл хеллеровского романа. Он написан едко, парадоксально, кое-где краплен модной эротикой. Комическое в нем чередуется с трагическим, как черные и белые клетки на шахматной доске. Я спросил у Хеллера, как бы он сам определил свои эстетические принципы, и он ответил:

— Я пытаюсь писать, сплавляя социальное содержание раннего Стейнбека с психологизмом Достоевского и манерой Пикассо, — и посмотрел на меня победоносно и насмешливо.