Тень друга. Ветер на перекрестке

Фактически командовал колонной какой-то немецкий генерал — фамилия его вылетела из головы. Да, в те дни действовала старая поговорка: «Кто палку взял, тот и капрал». С нами было несколько танков немецкого же генерала Фишера.

В дни отступления гитлеровцы словно обезумели. Переночевав в избе, они наутро сжигали со. Обнаружив где-нибудь в амбарах зерно в мешках, они рассыпали его по снегу. Лейтенант Ричардсон из моей дивизии вспоминал, как в Ровеньках его солдаты случайно захватили группу ваших с оружием. Немцы отобрали пленных, сказали, что поведут их с собой, и ушли вперед. Через сотню-другую метров итальянцы наткнулись на трупы этих несчастных: их расстреляли. Мы идем днем и ночью. Это был марш отчаяния. Мы видим сумасшедших уже поминутно — они рыдают или смеются на снегу, а один с диким хохотом раздевается и голый вприпрыжку бежит по мерзлой земле. Кто-то ползет на четвереньках, другие, решившись, остаются в русских избах.

О русская изба! Единственное место, где я встретил тогда человечность. Хорошо помню чистую горницу, а в ней старуху с двумя внучатами. Она ведет себя сдержанно, отчужденно, может быть, ненавидит нас, но не так, как гитлеровцев, это я знаю твердо. Уже тогда мне стало ясно: по-прежнему говорить о нашем союзе с гитлеровской Германией — значит оскорблять память павших. После отступления немцы — наши враги еще в большей степени, чем в 1915 году, когда Италия вступила в войну на стороне Антанты.

И поразительное явление — оно не перестанет меня удивлять до самой смерти — в наших взаимоотношениях с «союзниками» раньше всех разобралась русская крестьянка. Да, да, именно она своей чуткой душой немедленно уловила разницу между «белокурой бестией рейха» и итальянским простым человеком, насильно брошенным в огонь этой чуждой ему войны. Как быстро ощутила она эту разницу и как точно ее понимание отозвалось на ее поведении!

Нет, она не обманывалась на наш счет: мы ведь пришли на ее родину с оружием в руках. Но, угадав, что творилось в душах очень многих из нас, она по-русски жалела нас — побежденных, разбитых и ненавидящих надменных гитлеровцев — претендентов на мировое господство. О женщина русской деревни, как мы восхищались твоей стойкостью, терпением, чутким сердцем, добротой, прекрасным пониманием человеческой натуры и социальных оттенков жизни!

Хочу сказать прямо: итальянское командование не желало отставать от гитлеровского в разграблении захваченных районов. Но нацисты не склонны были делиться ничем и ни с кем. Хочу также сказать: гитлеровские солдаты охотились за всякой живностью — курами, гусями, свиньями, принадлежащими местному населению. Были и среди нас мерзавцы, готовые преступить законы простой человечности.

Но в «таблице произвола», быстро установленной жителями, итальянцы, несомненно, занимали последнее место. А террор нацистов, их издевательства над беззащитными людьми, расправы с теми, кого они считали партизанами, внушали отвращение подавляющему большинству итальянцев.

Русская крестьянка смотрела на гитлеровцев как на варваров, и она была тысячу раз права. За их начищенными сапогами, стеками, высокомерно задранными лицами она разглядела существа без подлинной культуры, неопрятные физически и душевно. Я ловил жесты этих женщин, преимущественно пожилых — молодые ушли с Красной Армией или были угнаны в Германию, а те, кто оставался, прятались от нас, — следил за их взглядами, старался понять их реплики. И в который раз убеждался: они понимают беду итальянцев, заброшенных сюда, в русские степи, произволом неразумных властителей[7].

Русская колхозница, ее твердо сжатые губы, строгий, оценивающий взгляд, ее вера и ее достоинство заставили меня полюбить вашу страну, ваш народ. Полюбить, несмотря на весь ужас моего положения.

Мы втягиваемся в длинную улицу села Арнаутово. Мы — первые, и еще находим еду. За нами идут еще пятьдесят тысяч — не знаю сколько, — и им уже ничего не достанется. Дальше и дальше... На этом пути нас всюду караулит смерть, достаточно пустяка — вывиха ноги, расстройства желудка, просто желания спать, — и человек выходит из строя навсегда. Идешь — значит, еще жив, остановился — конец. Люди ползут на четвереньках, но тысячи уже лежат вдоль обледенелых дорог, обессилевшие, обескровленные. На них никто не смотрит: это мертвецы, мы проходим мимо.

Тысячи людей, идут, вопят, клянут все на свете — безоружная масса, не желающая воевать. Напористее и нахальнее всех гитлеровцы: и те, что отстали от частей, и собранные в организованные колонны, они еще сохраняют силу, сознание превосходства. Они уже не сражаются, хотя в предыдущих боях потеряли гораздо меньше нас, но орут и распоряжаются как хозяева. Они знают, что позади колонны у них две самоходки и четыре танка, и чувствуют себя миллиардерами войны. И они ужасно негодуют, почему это мы идем вместе с ними, вместо того чтобы защищать линию огня и облегчить им отход.