Тень евнуха

На похороны Карлоты Женсаны пришел весь Фейшес. Она принадлежала к семейству Женсана, была женщиной красивой и молодой, и к тому же развлечься в городе было особенно нечем, поэтому люди часто ходили на похороны. А развеяться всем было просто необходимо, поскольку к ноябрю никто еще не успел оправиться от напряжения, пережитого за время Трагической недели[64], изнурившей и фабрикантов, и рабочих. Хотя нет, пришли, конечно, не все: никто не видел ни одного Ригау ни в церкви, ни на кладбище. В кафедральном соборе в первом ряду возле дона Франсеска Сикарта, новоиспеченного вдовца, сидел удивленный Маурисий, одетый в траур, который уже начинал оправдывать прозвище Безземельного, пока еще толком не понимая, что произошло. Взгляд вдовца, устремленный на гроб, был так влажен от невозможности поверить в случившееся, так ожесточен болью, так глубок, что глаза у него, казалось, вот-вот пойдут трещинами. Отец Висенс говорил о смирении, о вечном покое, о премудрости Божией и о том, как все мы когда-нибудь будем там, где сейчас Карлота. Но Франсеск его не слышал. Он был слишком занят, как будто решил, что, сосредоточив пристальный взгляд на крышке гроба, он сможет сделать так, чтобы смерть его любимой Карлоты не стала окончательной, чтобы после бриллианта, свечи, счастья, счастливой обнаженной женщины, идущей к нему, его ожидания, восторга от любви к ней, объятия его не раскрылись навстречу ее смерти.

Когда ее одели, женщины вернули Франсеску снятое с ее пальца бриллиантовое кольцо. Охрипшим от боли голосом он сказал, что хотел бы, чтобы ее похоронили вместе с ним. «Но это же такая драгоценность…» И он ответил, что в этом-то и дело, и промолчал о том, что подарил ей это кольцо за несколько секунд до смерти, потому что у нее был день рождения, и не сказал, что умерший в день своего рождения избран Богом, чтобы жить в нашей памяти. Тогда женщины пожали плечами и снова надели кольцо на окоченевший палец хозяйки дома. «Тысячи реалов в подарок червям», – проворчала самая решительная из них. И все остальные, как греческий хор, ответили: «Да и не говори» – и смирились с капризом богача.

Мне тоже хотелось бы умереть в день рождения, Микель, потому что тогда бы я прожил чуть-чуть дольше в воспоминаниях. И Микель Женсана искоса посмотрел на дядю, чтобы удостовериться, что тот не шутит.

– А когда у тебя день рождения?

– Двадцать седьмого мая.

– Неплохой день для смерти. – Микель поежился на стуле. – Но ты же знаешь, что всегда будешь жить в моих воспоминаниях.

– А если ты сыграешь в ящик раньше меня?

– Ну да, ты прав.

С того рокового дня пятидесятипятилетний Франсеск Сикарт стал ни на что не годен. Он целыми днями сидел в кресле, куря сигару за сигарой, думая и вспоминая, забыв обо мне, живом, плача и молча себя жалея. У него не осталось сил думать обо мне. Моя жизнь и воспитание всецело оказались в руках служанок, и вся семья Женсана была обеспокоена, видя, что их племянник совершенно брошен на волю Божию, забыт в объятиях тоски. Твоя бабушка Амелия настаивала, что необходимо позаботиться о ребенке, но хозяин дома Маур Женсана Второй, Вдохновенный, который никогда не был особенно привязан к своей сестре Карлоте, отвечал, что время неотвратимо все поставит на свои места, да, вот увидишь, Амелия; все остальное – сплошная риторика. И снова погружался в сочинение сложнейшей и длиннейшей эпической поэмы, уже насчитывавшей штук восемьдесят безупречных и никому не нужных александрийских стихов.