Тень евнуха

Они замолчали. Конечно, не следовало этого говорить, но ему было досадно, что Ровира превращает свою проблему в нечто исключительное. Интересно, что бы он сказал, если бы я начал ему рассказывать о Берте! Если бы я рассказал ему о том, как пережил все мои влюбленности… Хорошо еще, что в то время Микель и понятия не имел о той истории, которая изменит его на всю жизнь, потому что тогда ее не было и в помине: ему было неведомо ни о существовании Терезы, ни о ее скрипке.

После двух кружек пива из несколько затуманенных глаз Ровиры полились слезы. Болос и Женсана, задушевные друзья, которые уже много лет друг другу не рассказывали про свои сердечные дела, очень неловко себя почувствовали перед плачущим Ровирой, который, за все годы заключения в монастыре, законсервировался во времени и требовательно возвращался к тому стилю дружбы, который для них двоих уже давно испарился среди натертых ходом времени мозолей. Ладно бы еще, если бы они трое были женщинами. Но так как женщинами они не были, кружка в руках была очень кстати. Она годилась даже на то, чтобы отводить в ее сторону взгляд. И на то, чтобы напиться, после того как Ровира надтреснутым голосом признался им, что, стараясь выбросить Монтсеррат из головы, целую неделю провел в публичном доме, а ведь он никогда в жизни до этого не был ни с одной женщиной и был одержим образом девственной чистоты Монтсеррат.

– Ну и как? – Герр доктор Болос первым нашелся что сказать.

– Мне понравилось. Некоторые из них просто красавицы. И если закрыть глаза, можно представить себе, что с тобой женщина, которую ты любишь, как будто это театр Бертольта Брехта с его «эффектом отчуждения», понимаете? Ты играешь на сцене театра жизни, прекрасно понимая, что это пьеса, но ты в ней задействован, потому что хочешь достичь невозможного… Не знаю, понятно ли я объясняю. Но это работает, а потом…

– Чего потом?

– Ну как, потом все равно плачешь. Но время провел хорошо… Дай мне сигаретку.

– И много ты трахаешься?

– Да. Хочу наверстать упущенное.

– Не говори мне только, что, пока ты был монахом, ты ни разу не устроил себе выходной.

Ровира посмотрел на них с видом проповедника. И произнес торжественным тоном:

– Мне бы даже в голову не пришло. Я вышел из Ордена таким же девственником, как и вошел.

– Но ведь говорят же, что…

– Врут. Это я сейчас наверстываю, чтобы дойти до вашего уровня.

– Тоже мне уровень, – вырвалось у Женсаны.

– Ты это о чем?

– Ни о чем.

– О том, что он-то сейчас лапу сосет, Ровира!

– Да ладно, не в этом…

– Какая разница. Когда пройдет первый пыл, все будет нормально. У тебя тоже все образуется, Ровира.

– Не знаю… Я тут размышлял и сделал открытие, что личность находит свое выражение на биологическом уровне… – По его широко раскрытым глазам было видно, что на него самого сильное впечатление производит даже эхо этих слов. Борода, длинные волосы и длиннющие усы, смоченные пивом, придавали ему несколько распутинский вид. – И вследствие этого все эмоциональные проявления должны иметь физический компонент, который, при соблюдении соответствующих параметров, ставит их в контекст.

– Чего?

– Он в том смысле, что, коль скоро все помрем, надо успеть натрахаться, – объяснил Женсана, перед тем как окунуться в кружку по самое дно.

– Я в том смысле, – взял слово заинтересованный товарищ, – что собираюсь отпендюрить всех женщин в Барселоне, я имею в виду – поиметь, и это поможет мне забыть Монтсеррат. – Его глаза сверкнули. – А если будет свободное время, доучусь на факультете классической филологии.

Они помолчали, как будто им нужно было это переварить. Микель еще раз посмотрел на серые волны, бившие о берег, и этот пейзаж показался ему еще печальнее, чем обычно. Ему хотелось кричать или декламировать «où sont les neiges d’antain»[114]: он чувствовал, что не он один разочарован в жизни, но и оба его друга. За все прожитые годы ничего не изменилось: они так и остались стоять на перепутье, не зная, куда податься. Но он решился обойтись без крика и стихов и предпочел соблюсти дистанцию:

– Наконец-то нашелся человек, который знает, чего хочет.

Эта глупость дала им еще пять минут на размышление. Болос заказал друзьям еще по кружке пива; потом все они, один за другим, пошли отлить и убедились, что все же успели напиться, хотя пиво поначалу казалось практически безалкогольным.

Когда они снова сели за стол (а волны за окном все бились о берег), Болос заговорил незнакомым Микелю тоном. Он сказал им, что чувствует себя в свои тридцать лет несколько потерянным, но недавно нашел работу, открывшую ему…

– А где ты работаешь?

– В адвокатской конторе.

– Но ведь ты не…

– Я-то? Не, не адвокат. Я отучился два с половиной года на историческом факультете. И не имею ни малейшего понятия о юридической стороне дела, но гуманитарное образование у меня есть. И как я уже сказал, у меня открылись глаза.

– В каком смысле? – спросил Микель, думая, что раз уж Болос начал говорить, пусть все расскажет.

– В том смысле, что мой долг – продолжать следовать моему призванию.

– Какому еще призванию? – раздался голос Ровиры из далеких краев его скорби.