Тень Галилеянина

Как я добрался домой из претории, не помню. Все чувства мои были в смятении. Дело приняло оборот, когда любое продолжение представлялось ужасным. И в то же время все во мне восставало против такого конца. Конца, к которому я оказался самым чудовищным образом причастен. Конца, которого я не желал. Но ведь сказал же Пилат: «Это – твоя идея! Отличная идея!». В моих ушах звучал его голос, и каждый раз я вздрагивал, словно от удара бичом.

Дома качались перед моими глазами. Проемы дверей враждебно уставились на меня черными дырами. Повсюду мне слышался шепот. Людские голоса рвались наружу из моего подсознания: «Вот он идет, предатель, вознамерившийся перехитрить римлян! Теперь он в ловушке. Его хитрость обернулась против него. Ничего у него не вышло!». При любом исходе я чувствовал себя виноватым в смерти того, кому выпадет этот жребий. И то, что я повторял себе снова и снова: «Ты никого не предавал. Не ты приказал их арестовать. Ты вступился за всех. Ты хотел, чтобы их отпустили на волю. Ты не виноват», – это мне не помогало.

А так ли уж я не виноват? А вдруг Пилат в начале нашего разговора думал освободить их обоих – и Иисуса, и Варавву? Разве не стало ему ясно только потом, когда мы с ним уже говорили, что здесь спрятана альтернатива?

Одно точно: то, что в результате предстояло выбирать между Иисусом и Вараввой, произошло не без моего участия. Была в этом также и моя вина? Нет, кричал я, нет! Все во мне восставало. Я не виноват. Я не виноват! Снова и снова повторял я себе эти слова. Я не виноват! Но как только смолкал мой собственный голос, как в моем подсознании возникали другие голоса, которые шептали: «Ты виноват, ты!». Я не мог заставить их замолчать. Дорога домой стала для меня мукой.

Придя, я послал Малха, чтобы он рассказал мне о дальнейших событиях. Я велел ему держаться поблизости от претории и сообщить, какое решение они примут. Я не чувствовал в себе сил отправиться вместе с ним.

Потекли часы томительного ожидания. Наконец, Малх вернулся с новостью: по желанию народа Варавву освободили, и он тут же скрылся. Иисуса распяли за городом. Вместе с двумя другими зелотами.

Решение было принято. Я немного успокоился. Я даже почувствовал в себе силы отправиться за городские ворота. Мне хотелось хотя бы издалека увидеть Иисуса. В Галилее я все время шел по его следам. И ни разу так и не встретился с ним. Только теперь предстояла мне встреча с ним – с человеком, которого казнили как преступника. Тимон и Малх пошли со мной.

Когда мы миновали вторую стену, нам открылось место казни. Там высились три креста. Три изувеченных пыткой, окровавленных человека висели на них – в муке и предсмертной тоске. Послышался шепот: «Один уже умер. Римляне казнили его, потому что боялись. Думали, вдруг он – мессия».

Издали я смотрел на крест, на котором был распят Иисус. Тот, который стоял между двух других. Слева и справа от него на крестах висели два осужденных зелота. Не двое ли из тех молодых людей, с которыми мы познакомились в пещерах Арбелы? Может быть, даже те, что нас тогда провожали. Кто знает? Прямо над ними сейчас стояло закатное солнце. Оно освещало своим блеском крест Иисуса и кресты зелотов, мертвого и двух умирающих. Оно проливало свой свет на римских солдат и зрителей, которые со смешанным чувством ужаса и любопытства наблюдали за происходящим.

Мы стояли в тени Галилеянина. Мы понимали: эти люди никакие не преступники. С зелотами нас сводила судьба. Об Иисусе мы слышали от людей. Малх сказал:

– Если бы солнце могло видеть и чувствовать, как мы, оно бы померкло от горя. Если бы земля была живая, она бы сотряслась от гнева.

Но солнце не померкло. Земля осталась лежать под ногами. Был самый обычный день. Это только внутри меня померк свет. Только внутри меня сотряслись самые основания жизни. Только внутри меня шептали голоса: «Ты виноват! Ты виноват!». Голоса делались все громче. Все настойчивее. Я больше не мог им противиться. Они заглушили все попытки что-то возразить им. У меня закружилась голова Через секунду я потерял сознание.

Тимон и Малх на руках отнесли меня домой. Потом они рассказывали, что я пролежал в горячке, без памяти три ночи и три дня. Иногда я принимался бредить и говорил что-то про зверя, который будто бы угрожал мне. В такие минуты я кричал и метался на постели.

У меня самого остались от болезни лишь бессвязные воспоминания. В моем сознании то и дело проносились душераздирающие сцены. Снова и снова я видел перед собой троих распятых. Их боль превратилась в мой страх. Когда мне становилось легче, обрывки фраз во мне начинали складываться в молитву. В отчаянии я шептал:[241]